Время таяния снегов

Рытхэу Юрий Сергеевич

Шел редкий мохнатый снег. Он оседал в каменных складках памятника Екатерине II. Лучи электрических фонарей ловили снежинки.

Перед большими тяжелыми дверями толпился народ. Люди были нарядно одеты, особенно женщины. Каждая, проходя, распространяла вокруг себя аромат духов. Многие несли на плечах пушнину – лисьи и песцовые шкурки с аккуратно выделанными звериными головками. Вместо живых глаз в меху тускло поблескивали вставленные стеклянные бусы.

Кайон, как истый тундровик, обращал внимание на каждую шкурку:

– Гляди,

горностай! А это песец! Во лисица красная! Огневка. Ты смотри, сколько пушнины носят в Ленинграде! Интересно, есть ли у Наташи какая-нибудь шкура?

Это он сказал, чтобы поддразнить Ринтына, который уже волновался: скоро начало спектакля, а Наташи нет.

Ринтын попросил Кайона постоять у подъезда, пока он сам сбегает на Невский.

– Ты говоришь глупости. Она придет, никуда не денется. А вот ты можешь потеряться – ищи потом тебя. Все женщины одинаковы,– тоном знатока заметил Кайон.– Для них большое удовольствие, когда мужчина ждет.

Ринтын заметил издали белую шапочку Наташи и кинулся навстречу.

– А мы тебя так ждали! – сказал он, пожимая ее холодные ладони.

В театре публика была совсем не та, что в музее. Здесь она казалась наряднее, а лица значительнее, с выражением всепонимания.

Гардеробщик предложил бинокли – маломощные, почти игрушечные. Ринтын повертел один, приложил к глазам и вернул.

– Не надо. Без бинокля лучше видно.

Наташа была в черном платье с глубоким вырезом на груди. Девушка вынула из сумки туфли на высоких каблуках и надела их у зеркала, держась за плечо Ринтына.

“Хорошо бы укрыть ее шею шкурой какого-нибудь зверя”,– подумалось Ринтыну. В груди стало жарко, и он глубоко вздохнул.

– Ты чего, Толя? – удивилась Наташа.

– Волнуется,– усмехнулся Кайон.– Он ведь бывший актер. Играл на анадырских подмостках.

– Правда? – воскликнула Наташа.

Незаметно для нее Ринтын ткнул в бок Кайона.

По лестнице они поднялись под самый потолок с облупившейся позолотой. Места находились сбоку. От раскинувшегося внизу огромного зрительного зала доносился людской говор. Сцену закрывал роскошный занавес. Под потолком, на уровне галерки, сияла огромная люстра. На нее было больно смотреть, как на весенний, облитый ярким солнцем снег.

– Нравится тебе? – почему-то шепотом спросила Наташа.

– Да,– ответил Ринтын. Он испытывал волнение перед первым свиданием с настоящим театральным искусством.

Медленно погасли огни. Пополз занавес, открывая загородную усадьбу. С потолка-неба свисала жиденькая зелень, блеклая, будто стираная. Все это выглядело убого и не вязалось с высоким академическим званием театра.

Актеры произнесли знакомые Ринтыну первые слова. Даже на таком далеком расстоянии были заметны грим и неживой, пепельный цвет париковых волос.

Ринтын понимал, что глупо обращать внимание на такие пустяки, что главное – это игра актеров,

их мастерство. Но даже усилием воли он не мог заставить себя сосредоточиться на действии. Может быть, не следовало читать пьесу? Тогда не возникало бы внутреннего сопротивления игре актеров, у которых и доктор Астров, и Телегин, и Соня, и Войницкий были совсем другие, не те, которых узнал Ринтын, читая пьесу еще в Улаке, высоко над морем. Слова, которые имели большой скрытый смысл, звучали со сцены холодно. Пожалуй, один только Телегин был хорошо знакомым, и Ринтын всякий раз радовался, когда наступала его очередь произносить реплики.

Кончилось первое действие. Зал загремел аплодисментами. Ринтын некоторое время сидел неподвижно, но его подтолкнул Кайон, и он захлопал вместе со всеми. На сцену снова вышли исполнители и поклонились зрителям.

– Ну, что ты скажешь? – восторженно обратился к нему Кайон.– Здорово?

– Любопытно смотреть,– сдержанно отозвался Ринтын.

– Тебе бы так сыграть? Да? – подмигнул Кайон.

– Что ты ко мне пристал! – рассердился Ринтын.– Ведь сам играл в пьесе роль Шипучина. Целый месяц тренировался, бормотал даже во сне: “Замечательно подлая баба!..”

– Ладно, ладно! – замахал руками Кайон.

Ребята протолкались к буфету и купили по стаканчику мороженого.

– Мороженое должно быть национальным блюдом всех народов Севера,– сказал Кайон.– Как это мы не додумались до такой вкусной штуки!

Ринтын был задумчив, и Наташа обратила на это внимание.

– Ты что такой тихий?

Ринтын замялся, но тут, как всегда, к нему на выручку заспешил Кайон:

– Он очень переживает. Все улакские чукчи прирожденные артисты, поэтому любое зрелище для них – это волнение.

Ринтын метнул на Кайона гневный взгляд, и друг осекся.

Постепенно Ринтын перестал обращать внимание на игру актеров. Он просто следил за действием, как будто заново перечитывал пьесу. Только иной раз, когда какой-нибудь актер вдруг старательно начинал “играть”, ему становилось не по себе.

Так прошли второе, третье и четвертое действия. Пьеса кончилась, и народ повалил к выходу. Заспешили и ребята.

Снегопад прекратился, легкий мороз холодил лицо.

– Тебе понравился спектакль? – спросила Наташа.

Ринтын, не кривя душой, рассказал о своих ощущениях.

– И со мной было почти так,– заметил Кайон.

– Ребята,– Наташа даже приостановилась,– как вам еще много надо понять! Дорасти до вершин культуры! Придется часто ходить в театр, много читать, прислушиваться к мнению настоящих знатоков искусства. Я, со своей стороны, обещаю сделать все, чтобы вы проделали этот путь быстрее.

– Мне всегда казалось, что я давно сделал прыжок, из первобытности в социализм,– задумчиво сказал Кайон.– А оказывается – вон еще сколько шагать. Да еще с твоей помощью,– он повернулся к Наташе.