Время винограда

Рядченко Иван Иванович

Чабаны

Токтоболоту Абдумомунову

Я видел горы в первозданной дикости и понял, брат, под пиалой луны: отары дум необходимо выпасти… Пора наверх! Мы тоже чабаны! Поднимемся, чтоб откормить на склонах стада высоких звезд в полночной мгле, надежды, песни, поцелуй влюбленных и все, что с нами будет на земле. За нами в горы двинутся, я знаю, подсолнухи, поля и тополя, разливы рек, и наша боль земная, и добрый дух нагретого жилья. Пойдут за нами и мечты и планы… О наши овцы! Вы — нелегкий труд: то вас накроют хищные бураны, то яростные волки задерут. Но вверх берем и радости и споры. А те, что любят нас, пусть ждут всегда, когда, как чабаны,

уходим в горы пасти раздумий буйные стада. А тех, что нам объятья раскрывали, но стерли губы на чужих пирах,— давай забудем их на перевале: они не стоят наших мук в горах. Спасибо ж, брат, за то, что в час осенний ты подарил мне смуглую ладонь, Тянь-шаньских гор полунебесный гений и Иссык-Куля голубой огонь. Нас разлучат заботы и просторы. Но живы мы, пока звучит во мгле: — Дай руку, брат! Пора подняться в горы! У нас такая должность на земле.

Плоды на ветках тяжелеют

Пионерский галстук мой

Луч то вспыхнет, то погаснет. На линейке в тишине пионеры красный галстук вновь повязывают мне. Вновь охватывает робость, хоть меж мною и тобой шумных лет глухая пропасть, пионерский галстук мой. Есть в тебе волнистый гребень тех костров, которых нет. Ты — как след в высоком небе к звездам посланных ракет. Вот стоят со мною рядом сталевар и генерал. Первый сталь давал снарядам, а второй высоты брал. Но, видать, подводят нервы. Снова галстуки на нас. И седые пионеры слезы смахивают с глаз. И, как будто груз пудовый с плеч мгновенно сбросив тут, шепчем мы: «Всегда готовы!», руки выбросив в салют. На ветру трепещет галстук, словно флаг, зовущий в бой. Никогда он не погаснет, пионерский пламень мой!

Зеркала

По утрам, до завтрака, покуда бритва электричеством жужжит, в зеркальце, как будто в капле чуда, четко отражается мой вид. Как бы принимали мы решенья, возвышались телом и душой, если бы не знали отраженья в чьей-то бескорыстности чужой? Красота б себя не узнавала! Вспомни, как в безмолвности святой колдовские формы Тадж-Махала трепетно подчеркнуты водой. Кто-то отражается во внуке, кто-то в ресторане допоздна… Ну, а мы, любимая, в разлуке — в той, что вместо зеркала дана. Хоть и небогат с годами выбор, повторяю, кончивши бритье: — Маленькое зеркальце, спасибо за напоминание твое! Поспешу я всматриваться в лица, мир в себя вбирать, вершить дела, чтоб успеть до смерти отразиться в чем-то большем, чем кусок стекла.

«Еще стреляет летняя гроза…»

Еще стреляет летняя гроза, летят осколки ливневого залпа. В моем блокноте гибнут адреса друзей, ушедших тихо и внезапно. Но грянет гром, и мой настанет срок, шмель задохнется на басовой ноте, и кто-то посреди земных дорог мой адрес тоже вычеркнет в блокноте. Мы смерть ругаем — как могла посметь?! Немного проку в этой укоризне. Согласен! — пусть вычеркивает смерть… Страшнее, если вычеркнут при жизни.

Друзья

«Прощайте, друзья мои…»

А. Пушкин

Наш век космический радарен. Уходят спутники в полет. Ах, книги! Я вам благодарен, что вы попали в переплет. Летит, летит в небесной сини корабль, невидимый глазам. Как будто к хлебу в магазине, мы привыкаем к чудесам. Но как мне выразить словами вам, книги, истинный восторг? Мне Пушкин был подарен вами, открыты запад и восток. Один остряк, веселый кореш, сказал с усмешкой шутовской: — Ведь книги, знаете, всего лишь консервы мудрости людской! Что от консервов остается? Нет, книги, волей мудреца вы — как подобие колодца, где можно черпать без конца. Бывали

вы не раз в опале, в сердца тупиц вселяли страх. Вас наравне с людьми сжигали на инквизиторских кострах. Зато когда встречался с вами, редела мелочей орда. И большинство из вас друзьями мне становилось навсегда. А время мчится, жизнь вершится. И оттого невмоготу, что с сотнями друзей сдружиться не успеваем на лету…

Музыка ЭВМ

Нет, надпись ничего не путала! Голубизна лилась с экрана. Я слушал музыку компьютера — и было жутко мне и странно. Звучала нота электронная объемно и необычайно. Машина неодушевленная была угрюма и печальна. Пока она владела цифрами, в ней щелкал гений счетовода, и проносились числа вихрями в пределах заданного кода. Но вот коснулась тайны творчества — и родилась душа паяца, которой, как всем душам, хочется страдать, и плакать, и смеяться!

Замерзший воробей

Как-то утром прошлого зимою ненароком обнаружил я на балконе с белой бахромою ледяной комочек — воробья. Видно, ночью синими руками крошечное сердце сжал мороз. И упал со стуком серый камень, что мохнатым инеем оброс. Вроде бы кому какое дело, что, бесшумно перья вороша, на сыром ветру заледенела маленькая, теплая душа? Только почему же, почему же, в сердце мне впиваясь, как репей, голоском, вернувшимся из стужи, говорит замерзший воробей: — Извини, присел я на окошке, заморился и взлететь не мог. Что же ты не вынес мне ни крошки? Неужели жалко было крох? Я хотел сослаться было, птаха, на нелегкий високосный год, на дела глобального размаха, на десятки собственных забот. Но не стал вещать в подобном тоне, чтоб себя не чувствовать слабей, а насыпал крошек на балконе и сказал: «Спасибо, воробей!»

«Платаны, сквозь листья луч солнца просеян…»

Платаны, сквозь листья луч солнца просеян. Чинары, мне нравится ваше житье: вы позже других одеваете зелень и позже других отдаете ее. Вы — гордость бульваров, дворов и гостиниц, надежда попавших под зной площадей. Кто дал вам названье деревьев-бесстыдниц? Стыдиться вам нечего в жизни своей. Вас легких утех не прельщают соблазны. Гудит беспощадность осенних ветров, но, словно природе самой неподвластны, вы вносите в зиму зеленый покров. Лишь зимние ночи седыми глазами увидят, метеля по мертвым садам, как вы не спеша раздеваетесь сами с врожденным презреньем к большим холодам.

Письмо из Магадана

Друг зовет упорно в Магадан. Ринуться готов я по привычке. Шепчет хворь мне: мол, не по годам забираться к черту на кулички. Там пейзаж и в августе седой, даже птицам не хватает снеди, там трясут метели бородой и ревут голодные медведи. Не сычи, болячка, как яга! На ветру морозятся пельмени. Вертолеты, распластав рога, дремлют, как железные олени. Ляжет свежей скатертью пурга. Заблестят озерца, словно блюдца. И снега, начистив жемчуга, никогда во мне не обманутся. Ожидайте, добрые истцы,— перед вами я пока в ответе, чуть голубоватые песцы и немного желтые медведи. Полечу своей мечте вдогон, встретиться хочу с далеким другом. Говорят, что дружеский огонь жарче греет за Полярным кругом.

Памяти Сергея Васильева

Ушел мой друг — огромный, как Сибирь. И с ним ушла моей души частица, и скорбь моя не может уместиться в земную и космическую ширь. Улыбчивые русские черты. Для вскрытия не нужно аргументов: я знаю, что на тысячу процентов он состоял из чистой доброты. Как мало жил он, брат богатырей! Печально маки осыпает лето. И все же стала старая планета улыбчивей и капельку добрей…