Время Вьюги. Трилогия
Шрифт:
Врач тем временем прочитал вполне жизнеутверждающую лекцию о том, что при текущем уровне медицины и не такое можно вылечить. Рейнгольду только хотелось спросить, как при текущем уровне медицины такое вообще можно было подцепить, но он молчал. Происходило что-то невероятное, как в каком-то дурном сне. Ему отчаянно хотелось проснуться. На полу плавали нечеткие желтые пятна солнечного света, которые периодически перекрывала тень ходящего туда-сюда доктора.
«Зеленый галстук» все витийствовал о надежде. Рейнгольд судорожно собирал
— Я не общался с прокаженными. Это невозможно не заметить. Я читал, она передается только при контакте, причем когда уже выступили струпья. Вы понимаете, такое невозможно не заметить.
— При вашем зрении…
— Да при любом зрении! Вы когда сами в последний раз прокаженного видели?
— Д-давно, — подозрительно быстро ответил доктор. Что-то в этом ответе Рейнгольда насторожило, но случаи из медицинской практики светила его сейчас интересовали в последнюю очередь. — Пока рано делать выводы…
Зиглинд прислушался. Слух, в отличие от зрения, у него был отличный, так что тихое дыхание под дверью он уловил. Скорее всего, там стояла мать.
— Ваши свети… ваши коллеги, надеюсь, в курсе, что такое «врачебная тайна»? Затаскать их по судам я успею в любом случае. — Он с трудом поднялся со стула и, не таясь, пошел к дверям. Зиглинда, конечно, и мысли не имел распахивать их и ставить мать или кого-то еще в глупое положение перед светилом в зеленом галстуке, но в лишних слушателях он не нуждался. За дверью прошуршало и затихло. Рейнгольд вернулся в кресло и прикрыл глаза.
— Сколько мне осталось жить?
— Видите ли, пока мы не уверены…
— Сколько? — Рейнгольд сам не узнавал своего голоса, так чуждо он звучал. Врач молчал, наверняка, с приличествующей моменту скорбной миной, и Зиглинду чуть ли не впервые в жизни захотелось ударить человека, который ему ничего не сделал. Разве что все никак не мог собраться и зачитать приговор. — Да сколько, я вас спрашиваю?!
— Сложно сказать…
— Если бы это было легко сказать, моей матери не пришлось бы собирать тут с пяток…. с пяток светил, — процедил Рейнгольд. — Сколько?
— Ну, учитывая результаты первичного обследования… Значительно лучше для начала сдать некоторые анализы…
— Не держите меня за идиота, — уже тише сказал Зиглинд, пытаясь взять себя в руки. — Просто ответьте, в обморок не упаду.
— У вас… теоретически, понимаете? Пока не будет результатов анализов, все это чистая теория, мессир Зиглинд — теоретически… у вас довольно необычная форма проказы. Крайне редкая и…
— Договаривайте.
— Возможно, вовсе не заразная.
— Хорошо. Я о таком не слышал, но врач здесь вы. Допустим, так. Сколько я с ней проживу?
— Видите ли, если бы не контакт с некоторым специфическим, я бы даже сказал — экзотическим веществом, вы бы прожили с ней всю жизнь. Но это вещество выступило как катализатор…
— Давайте без подробностей. Сколько мне осталось,
Врач вздохнул:
— От двух месяцев до полугода. Но еще есть надежда, что…
Рейнгольд махнул рукой. Он каким-то шестым чувством понимал, что никакой надежды не было. Наверное, ему стоило разрыдаться, или закричать, или начать крушить обстановку, или что там люди еще делают в приступах отчаяния, но ему даже со стула подниматься не хотелось. На Зиглинда как будто упал весь небесный свод и придавил его к земле.
«Бедная мама», — только подумал он, без особенных, впрочем, эмоций.
— Мы взяли у вас кровь на анализ. Скоро все будет ясно, а пока не волнуйтесь и постарайтесь чаще отдыхать. Доброго дня, — «зеленый галстук» откланялся и исчез.
Рейнгольд, прикрыв глаза, ждал, когда же рядом с ним прошуршит платье. Мать явилась почти сразу. Он слышал, как она прошлась по комнате, замерла у его стула и судорожно вздохнула. Но ничего так и не спросила. Эстер Зиглинд всегда отличалась умением не задавать лишних вопросов. В детстве Рейнгольду не приходилось отчитываться за каждую разбитую коленку и опрокинутую чашку. Может быть поэтому много лет спустя он инстинктивно выбрал Дэмонру, которая тоже ни в чем не требовала отчета.
— Они не знают.
— Дураки, — Рейнгольд впервые в жизни слышал, как у матери дрогнул голос, а обычная вежливость ей изменила. — Дураки…
— Как ты догадалась?
Эстер прерывисто вздохнула:
— А я не догадалась. Если бы я только что-то чувствовала, но нет… Все это сказки, ничего я не почувствовала, мальчик мой. Просто я недавно видела кесаря, он… выглядел не совсем здоровым, я слышала пересуды, а потом читала твое письмо. И это слово «сыпь»… Я не знаю, как с ума не сошла, пока добивалась, чтобы тебе разрешили вернуться.
— А отец?
— Не знает. Я ему не сказала.
— Так кесарь…
— Не знаю. И не надо знать. Это больше, чем нам нужно знать, мой мальчик. Пусть Зигмаринены берегут свои секреты. Когда я выходила замуж за твоего отца, я знала, что там что-то нечисто, но я не спросила. А теперь… теперь-то что уже спрашивать?
Рейнгольд услышал тихий всхлип, поднялся и обнял мать. Она была почти на голову ниже его, так что он видел только мягко поблескивающую на свету почти белую макушку и простой пучок.
— Они нам все равно не расскажут, милый… Они все равно будут говорить, что кесаря отравили, если он… если произойдет худшее.
Зиглинд вспомнил о некоем «специфическом веществе» и подумал, что, может быть, и в самом деле отравили. Вопрос заключался в том, кому мог понадобиться он, Рейнгольд, двадцатый потенциальный наследник. Начинать стали бы с Зигмариненов, Зигерлейнов, даже Маэрлингов, никак не с Зиглиндов и, тем более, не с младшего сына.
— Не плачь, мама. Я уверен, все это чудовищная ошибка. Наверняка все не так страшно. Не плачь.