Время золотое
Шрифт:
Зал, умиленный, благодарный, аплодировал. Бекетов изумлялся этим русским песнопениям, которые льются из века в век. Неподвластны бедам и войнам, одухотворяют сердца, сберегают в них великую нежность, упование на чудо, на избежание смерти.
Хор подождал, пока не смолкнут аплодисменты. Дрогнул, колыхнулся, как лес под порывом ветра, и, распрямляясь, исполненный глубинной силы и свежести, запел «Прощание славянки». Зал восторженно ожил, потянулся навстречу певцам. Могуче, громогласно хор воззвал: «Встань за веру, Русская земля!» Зал приподнялся, все как один. Стоя, воодушевленно, блестя глазами, люди вторили хору, готовые идти на зов, на священный бой, за любимую, ненаглядную Родину.
Бекетов
Хор молчал, провожая отлетающий звук. И в этой таинственной тишине что-то вновь приближалось, бурно налетало, ошеломляло своей неистовой силой. «Горит в сердцах у нас любовь к земле родимой, идем на смертный бой за честь родной страны». И как ослепительный свет, как ликующий порыв, как радостное преображение: «Артиллеристы, Сталин дал приказ. Артиллеристы, зовет Отчизна нас. Из сотен тысяч батарей за слезы наших матерей, за нашу Родину – огонь, огонь!» Все встали в едином порыве, все пели в счастливом упоении. Все верили, что близок конец унижениям, грядет очистительное возмездие за все муки и поношения, народ неодолим и бессмертен, ибо у него есть Божественное предначертание, есть великая судьба и Победа.
Бекетов пел со всеми. Встречался глазами с монархистом, который радостно открывал поющий рот. С казаком, который молодецки подкручивал ус. С рыжебородым священником, чей рокочущий бас катался над рядами, как гром.
Покидая зал, Бекетов думал, что проповедь его не напрасна, что бриллиант победной Звезды никогда не померкнет, что это и есть немеркнущий бриллиант Государства Российского.
Наутро он вновь пришел на завод. Штурмовик, освобожденный от стремянок, стоял перед закрытыми воротами цеха. Остроносый, пластичный, золотистый, он был окружен сиянием, беззвучно трепетал, стремился на волю, в небо. У самолета собрались рабочие в касках, ветераны с орденскими колодками. Знакомый рыжебородый священник читал молебен, брызгал святой водой на фюзеляж, стреловидные крылья, на кабину, на скорострельные пушки. Директор произнес напутственную речь.
Медленно растворились ворота. Пахнуло морозом, сверкнули снега, брызнула синева. Тягач вывел самолет из цеха под солнце, и все шли следом, провожали машину.
Зазвенело, пахнуло жаром, за хвостом затрепетал стеклянный воздух. Машина, качая закрылками, покатилась. Удалилась на край поля, и оттуда раздался рев, могучий грохот и свист. Бомбардировщик пробежал и взлетел, исчезая в небе, накрывая снега шатром прозрачного звука. Невидимый, летел над Сибирью, и люди прижимали ко лбу ладони, искали его в голубой бесконечности.
ГЛАВА 27
Елена пребывала в муке. Тьма окружала ее. Сочилась сквозь нарядные фасады, туманила огненные иероглифы реклам, пряталась за белыми колоннами особняков, скапливалась под тусклым золотом куполов. В городе, среди роскошных ресторанов, дорогих магазинов, благолепных монастырей готовилось убийство. Елена вспоминала, как хрустели пальцы Градобоева, когда он рассказывал о «Марше миллионов», о походе на Кремль. Каким безумным и восторженным было его лицо, когда он говорил о пролитии крови. Как жестоко, по-волчьи, он улыбался, когда называл историю «кровавой дамой». Как дрожали его белки и стекала с губ слюна, когда он мял ее, больно давил, прожигал раскаленным семенем. И в ней завязывался черный плод, уродливый зародыш. Жуткая тайна, которой она теперь обладала.
Она по-прежнему занималась хлопотами,
Она ехала по Фрунзенской набережной, от Лужников, вдоль Москвы-реки. Лед был изъеден промоинами, хрустальный мост перелетал к лесистой горе Нескучного сада, темнела громада военного штаба. Елена увидела, как по набережной, вдоль парапета, выстроилась бесконечная вереница людей. Терпеливая очередь тянулась к невидимой цели. Голова этой очереди скрывалась в морозном тумане. Ее хвост непрерывно нарастал, подходили люди, в одиночку, группами. Подкатывали автобусы, пассажиры высыпали на снег и пристраивались к веренице, удлиняя ее. Елене показался странным этот живой, растущий стебель. Была непонятна сила, заставлявшая людей покидать теплые автобусы и вставать в зыбкую очередь.
Она притормозила машину, опустила стекло, спросила женщину, укутанную в теплый платок:
– Простите, куда люди стоят?
Женщина, с готовностью, словно торопилась поделиться с Еленой радостью, ответила:
– Пояс Богородицы привезли с Афона в храм Христа. Хотим поклониться. И вы вставайте.
Елена, глядя на немолодое, с улыбкой лицо, вдруг захотела оказаться среди этих людей, терпеливо ожидавших волшебную встречу, в предвкушении чуда, которое им уготовано. Она покинула машину и встала в очередь, не долго оставаясь последней. Подкатил автобус, из него выходили люди, и уже за Еленой волновалась, росла, струилась вдоль набережной живая вереница.
Елена чувствовала себя клеточкой в этом живом растущем стебле. Через нее текли невидимые силы, питали соседние клеточки. Она была необходима, без нее невозможен был рост. Она существовала как часть этой общей загадочной жизни, в которой растворялась ее отдельная душа, кончалось ее одиночество, находили успокоение ее страхи.
Вереница медленно двигалась в туманных сумерках. Остался позади хрустальный мост. По другую сторону реки, как фантастическая мучнистая бабочка, белел челнок «Буран». Играла музыка аттракционов. Ошалело вспыхивали огнями, носились вагончики на американских горках.
Елена всматривалась в соседние лица, вслушивалась в разговоры.
– У меня сынок болеет, восемь лет. Рак крови. Бледный и в обморок падает. Как я его не лечила! Ко всем врачам, по всем больницам. На лекарства все деньги спустила. Обручальное кольцо продала. Кровь ему вливали, операции делали. Он все терпел, только силеночки тают. «Мама, я не хочу умирать». Вот пришла Богородицу умолять. Может, явит чудо и мой Коленька выздоровеет.
Это говорила молодая, очень худая женщина с тонким изможденным лицом, на котором слезно мерцали черные умоляющие глаза. Елена задохнулась от боли. Чужое страдание хлынуло в нее, и ей захотелось прижать к себе эту измученную женщину, поделиться с ней своей молодостью и здоровьем. Чтобы чудо, которое их ожидало, принесло исцеление сыну, вернуло ей свежесть и красоту.
Ей вторила печальная соседка, в тощем пальто и грубых башмаках. Прижала к выцветшим губам палец, словно запрещала себе говорить:
– У меня муж пьет, по-черному. Все из дома унес, мою шубу пропил. «Сева, что же ты делаешь? Ты же такой хороший был, работящий, так мы с тобой хорошо жили. Отстань от пьянства». А он с ножом на меня кидается: «Убью! Ненавижу!» В милицию его сдавала. Из дома уходила. Колдуна к нему приводила. Не помогает. Весь распух, сосуды в глазах лопнули. Страшный. Раз очнулся, зовет ночью: «Клава, как я тебя измучил. Хоть бы мне умереть». Вот теперь последняя надежда, пояс Богородицы. Может, она его своим пояском опояшет и он пить перестанет.