Всадники бури
Шрифт:
А битва все продолжалась. Наконец Конану удалось предать смерти раненого гвардейца. Он заколол его, причем сделал это мечом другого своего противника.
Когда всадник с опущенным забралом очередной раз взмахнул мечом, киммериец ловко уклонился от нападения, между тем (неожиданно для всех) изловчившись ответным ударом резко повернуть вражеский клинок в сторону второго гвардейца. Острие безжалостно вонзилось тому в горло. Гвардеец издал короткий негромкий хрип. Содрогнулся в предсмертной конвульсии и… безвольно поник.
Воспользовавшись некоторым замешательством
Он метил в одну из щелей в металлическом панцире. Однако всадник в сером плаще успел-таки заметить нападение киммерийца. Мечи скрестились.
И снова была битва, отчаянная и неистовая. О, как не прав был Конан, когда обвинял гвардейца в доспехах в трусости, самонадеянно грозясь расправиться с ним всего за минуту! Этот противник стоил трех!
В небе кружила огромная черная птица. Она то опускалась совсем низко над землей, то снова взмывала вверх и при этом внимательно наблюдала за развернувшейся битвой. Приметив описывавшую в небе круг за кругом черную, с длинными остроконечными крыльями птицу, Конан усмотрел в ее появлении недоброе предзнаменование.
Зулгайен к тому времени тоже успел повергнуть одного из своих противников и теперь решительно атаковал другого.
А птица все кружила и кружила над ними. Словно дух зла, взирала она сверху. И устрашающим рисунком выделялись на светлой лазури утреннего неба контуры ее черных расправленных крыльев.
Все — и Конан, и Зулгайен, и их противники — уже едва дышали. Силы предательски оставляли мужей. А побоище все длилось. Клинки вызывающе сверкали в солнечных лучах так, что слепило глаза. Гремели, сталкиваясь друг с другом. Недовольно ржали кони словно прося всадников о передышке.
И тут — острие вражеского меча коснулось груди Конана. Отыскав щель между пластин его доспеха, оно было направлено в самое сердце. Однако это продолжалось всего одно мгновение. Киммериец не успел еще сообразить, что к чему, почувствовать совсем близкое дыхание смерти, когда вдруг… два огромных черных, как сажа, крыла, обрушившись сверху, закрыли ему солнечный свет. Это был косальский гриф!
Оглушительно галдя, птица налетела на всадника в сером плаще и клюнула его в правую руку, в тыльную сторону ладони. Тот невольно вскрикнул. На миг ослабил хватку пальцев. И… выпустил рукоять меча. Оружие с грохотом упало наземь. Всадник, как будто пасуя, отпрянул. А птица, расправив остроконечные крылья и издав что-то вроде ликующего возгласа, стремительно набросилась на него. Отбиваясь от неугомонных нападений грифа, всадник упал с седла. Все его доспехи при этом загромыхали так, что перебили собой вырвавшиеся из глотки упавшего стенания и проклятия.
Птица же атаковала еще с большим неистовством. Ее длинный крючкообразный клюв проникал в любую мало-мальскую щель на его металлическом панцире. Уже не находивший в себе сил даже на то, чтобы подняться на ноги (видимо, падение, оказалось неудачным) гвардеец извивался змеей. Стонал, кряхтел, орал, сыпал проклятиями и тут же взывал
На некоторое время Конан остолбенел, глядя на ужасное зрелище перед собой. Как ни старался, он не мог понять смысла происходившего. Еще недавно в кружившей над головой черной твари Конан безо всяких сомнений видел только врага, алчного и коварного.
Но теперь, когда птица спасла киммерийца от верной гибели, заклевала до смерти его врага, что мог он думать?!
Конан поспешил на помощь к Зулгайену. Они атаковали оставшегося гвардейца вдвоем и очень скоро тот был повержен. Когда же киммериец снял с мертвого громоздкий шлем, Зулгайен торопливо отвел взгляд в сторону. Во время жестокой отчаянной битвы туранец не имел возможности видеть лицо своего противника, а теперь — просто не хотел. Может быть, даже боялся… боялся того, что лицо убитого окажется знакомым ему.
И все же, когда шлем уже был снят, Зулгайен не смог таки удержаться, чтобы не взглянуть на поверженного гвардейца.
— Ты что, знал его? — полюбопытствовал Конан.
— Нет, — нерешительно ответил ему Зулгайен. А затем, помолчав в задумчивости, не без вздоха облегчения добавил: — Никогда прежде не встречал этого человека.
Другой гвардеец, тот самый, которого заклевал гриф, неподвижно лежал на земле. Птицы уже не было рядом с ним. Она парила в небе. И в ее свободном полете теперь угадывалось безудержное ликование. Птица взмахнула крыльями, точно приветствовала с удивлением глядевших на нее Конана и Зулгайена.
— Видел, как она атаковала этого разряженного в доспехи гвардейца?! — спросил Конан, и в его тоне слышалось смешение искреннего изумления и восторга.
Зулгайен молча кивнул головой.
— Ну?! Что ты об этом думаешь? — продолжал киммериец. Он, конечно же, обращался к своему спутнику, но между тем, задрав голову, напряженно всматривался в небесную даль, туда, где все еще вырисовывались очертания свободно парившего грифа.
— Не знаю, что и подумать, — тихо, словно опасаясь, что кто-то может подслушать их разговор, ответил Зулгайен.
— Какая-то нелепость! — горячо недоумевал Конан. — Эта косальская тварь спасла мне жизнь. Ну, не наваждение ли?!
Зулгайен только пожал плечами. Он молчал. А потом его взгляд — как будто случайно — упал на заклеванного птицей гвардейца. Туранец даже вздрогнул.
— О, Тарим! — взволнованно пробормотал он.
Нерешительно подошел к мертвому, склонился над ним. Лицо того было сплошь исклевано алчной тварью, Сочившаяся из ран кровь стекала на траву, окрашивая ее в грязно-бурый цвет. Пропитывала землю. А вокруг неугомонно, омерзительно пищала слетевшаяся на запах крови мошкара. Зулгайен внимательно вглядывался в обезображенное лицо убитого. Полуоткрытый, с запекшимися губами рот гвардейца навечно застыл в мученической гримасе. Остекленевшие глаза, казалось, все еще молили о пощаде, как и в предсмертный миг. И повсюду зияли глубокие раны.