Всадники
Шрифт:
Порфирий не ошибся. Егор Лукич стоял в церкви, но от божественных мыслей был весьма далек. По непростительному легкомыслию обулся он в новые сапоги. Сперва, казалось, все ничего. Но обедня длинная; пока стоял, заныли, загорелись ноги.
"Удружил-таки Алешка Семицветов, сукин сын!
– кипел Егор Лукич. Говорил дьяволу - шей посвободнее, мне не перед девками форсить. Так нет же, сделал какие-то шилья... Может, с умыслом? Неужели еще тот зуб помнит, шельма?
Лет тридцать назад молодыми парнями встретились Егор с Алешкой-сапожником в кулачном бою. Егор был половчее. Он успел присесть,
Обедня затянулась. Егору Лукичу все не в жилу: и дьяк гнусавит, раздражает, и поп бормочет свое, как сонный, и звонарь Спирька службы не знает, одноглазый мерин! Бухнул бы в колокола, хор запел бы "Верую", глядишь, поп и сообразил бы, что пора кончать. Будто господу-богу не все равно, длинно ли молятся, коротко ли. Может, короткая молитва ему еще и приятнее.
Наконец служба кончилась. Загудели над Гусаками редкие удары колокола. Егор Лукич вздохнул с облегчением и двинулся к попу, который уже приготовил крест для целования.
Но и тут ему не было удачи: откуда-то вывернулся плешивый старик Роман Гнедых, главнейший в Гусаках пьяница, и успел-таки первым приложиться к холодному серебру.
"Черт тебя вынес!" - чуть не вырвалось у Егора Лукича. Но вспомнил, где находится, и только негромко досадливо крякнул.
– Прошу ко мне после обедни, отец Селиверст, - шепнул Егор Лукич, тронув губами крест.
– Посидим, побеседуем.
Услышал и Порфирий колокол, возвещавший об окончании обедни. Но не заторопился в гости. Он хоть всего только мельник, а цену себе знает, не побежит! Пусть богатеи подождут, потомятся.
Выждав добрый час времени, он надел треух, позвал Севку да Назарку:
– Пошли!
Но Порфирий просчитался. Оказалось, его и не думали ждать.
Войдя в горницу, он застал уже изрядно подвыпившую компанию. В углу, под образами, важно восседал поп, отец Селиверст. Справа от него церковный староста Никита Провалинский, а слева - сам Егор Лукич, успевший скинуть опостылевшие сапоги и обуть старые.
Захмелевший Макар, брат хозяина, сидел рядом с Дмитрием и все порывался наполнить из стоявшей перед ним четверти с самогоном-первачом стакан племянника. Но Дмитрий отодвигал стакан.
Принаряженная Степанида, повязанная вишнево-золотистым шелковым платком, крутилась возле стола, следя за тем, чтобы гости отведали разных кушаний: и студня, и окорока, и копченого осетра, и колбасы домашнего приготовления.
Заметив вошедших, Егор Лукич вопросительно переломил бровь, глянул на Степаниду. Но тут Дмитрий вскочил из-за стола, усадил Порфирия, Севку и Назарку.
– Тебе, Порфирь Кириллыч, придется теперь одному, - наполнил он стакан мельника.
– Штрафуем за опоздание!
Порфирий не заставил себя упрашивать. Поднял стакан, оглядел застолицу:
– С праздником вас! С рождеством Христовым!
Поп брезгливо поморщился, сделал вид, что выбирает себе закуску. Это обозлило Порфирия. Он повел усами и продолжал:
– Господь хоть сам не употреблял, а нам велел. Верно я говорю, отец Селиверст? Как там
– Пей ты уж, меньше говори!
– досадливо повел плечом Егор Лукич. Гудишь, а слушать нечего.
Порфирий запрокинул голову, опорожнил стакан. Чуть закусив, украдкой глянул на Дмитрия, а у того в глазах веселинки, как искорки разгорелись.
Смекнув, что праздничное настроение рушится, Степанида выбежала на кухню и вернулась с большим блюдом, которое внесла на вытянутых руках. На блюде покоился зажаренный гусак, огромный, жирный, аппетитно подрумяненный.
– Кушайте, гости. Отец Селиверст, отведайте. Никита Евстигнеевич, а вы?
Поп вежливо наклонил голову, но к гусаку не притронулся.
– Премного благодарен!
– с достоинством ответил он, вставая. Засиделся у вас, пора и честь знать.
Староста проглотил полный рот слюны, тоже встал. "Черт длинногривый!
– подумал про попа.
– Приспичило тебе от такого диковинного гусака! Но не оставаться ж тут. Куда поп, туда должен и староста..."
Как только затворилась дверь, Егор Лукич уперся тяжелым взглядом в сына.
– Ты что ж, Дмитрий, за тем только и приехал, чтоб родному отцу палки в колеса пихать? Тебе-то плевать на попа да на старосту, а мне с ними жить. Понял? И ты, бесстыжие глаза, - повернулся он к Порфирию, - раз уж попал с кувшинным рылом в калашный ряд, ну, и сидел бы, помалкивал. А то распустил свое дурное помело.
– Нашел о чем печалиться, - усмехнулся Дмитрий.
– Или боишься, что поп грехи не отпустит?
– Какие еще грехи?
– уставился Егор Лукич на сына.
– Обыкновенные. Про главное уж не говорю, небось успел в них покаяться попу. Скажи, батя, сколько на тебя вот этот Севка работает за здорово живешь?
– Как это за здорово живешь? Сперва у меня в долг брал - отработал. Потом отработал за жеребенка. А теперь в счет кобылы. Кажется, все ясно.
– Не очень ясно, - возразил Дмитрий.
– Так можно заставить человека работать в счет прошлогоднего снега. Кобыла-то твоя жива-здорова. Небось помахивает хвостом и не догадывается, что хозяин с каждого маха загребает деньгу.
– Что ты плетешь? Мало ли что кобыла жива, а где от нее приплод?
– Ой, папаша, не хитри!
– в упор глянул Дмитрий на отца.
– Та кобыла без малого мне ровесница. Сколько ж ей давать приплод? Уж кто-кто, а ты-то об этом преотлично знаешь. Вот и выходит - не по совести живешь. Но совесть - это такое дело, она у каждого своя. А по закону придется выплатить заработанное. Уж я об этом позабочусь. Закон-то для всех один.
Егор Лукич вскипел, грохнул кулаком по столу.
– По закону? А знаешь ли ты, щенок, что теперь уже нет закона грабить. Пока тебя где-то черти носили, кончился комиссарский закон: твое - мое и мое - мое. Теперь, слава богу, НЭП - новая экономическая политика называется. Не слыхал? А надо б тебе знать, что сам Ленин дает свободу тем, которые деловые и не лодыри. Жрать-то каждому подай, а где он, хлеб? Такая голь, как Спирька Кривой да пьяница Роман Гнедых, Россию небось не прокормят. Вот Ленин и не велел трогать мужика, который справный хозяин. Тебе, видать, не нравится, как Ленин велит.