Всадники
Шрифт:
Подбежал к Севке, обхватил его, крикнул напарнику:
– Сюда, Терентий!
Они стащили с Севкиной ноги сапог, скинули намокшую портянку.
Кровь зашлепала по свежим щепкам. Терентий отвернулся.
– Сымай ремень, живо!
– крикнул дед Илья.
– Перехватывай выше колена.
Трясущимися руками Терентий наложил ремень, но никак ему не попасть концом в пряжку.
– Не копайся, закручивай как есть!
Прибежали пильщики. Прибежал Порфирий. Кое-как остановили кровь, подняли Севку,
Порфирий поставил возле нар разрубленный Севкин сапог, тронул за локоть старого Илью:
– Ремень-то надо сымать, ты как считаешь? А к ране хорошо бы приложить чистой землицы.
– Не надо земли! Не дам!
– крикнул Севка.
– Это почему же? Земля - она завсегда полезная.
– А я не дам! От земли может столбняк приключиться, - вспомнил Севка неизлечимую болезнь, про которую рассказывала в госпитале Клава.
Рану перевязали чистым холщовым полотенцем, найденным в сумке запасливого деда Ильи. Сняли ремень. Сквозь полотенце проступило темное пятно.
Мужчины присели на лавку, закурили. И хоть всех ждала оставленная работа, никто не торопился уходить. Ведь не бросишь человека одного, если с ним приключилась такая беда.
– Что за сход? Может, и меня примете в компанию?
– вошел в завозчицкую Егор Лукич.
Дед Илья встал, снял с лысой головы картуз.
– Дела, брат, невеселые, Лукич. Парень твой гляди-ка...
– А что с ним?
– посуровел хозяин.
– То, что я, старый дурак, недоглядел! Ногу он развалил топором. На самой щиколотке.
Егор Лукич шагнул к нарам, постоял над Севкой. Поднял с пола сапог, заложил в прорубленную дыру два пальца, покачал головой, вроде бы сожалея, как сильно повреждена нога. На самом же деле он сожалел о другом, и это всем бросилось в глаза, даже Севке.
"До чего человек жаден!
– удивился старый Илья.
– Ногу ему не жалко чужая. А сапоги-то - своя вещь, они денег стоят".
– До свадьбы заживет, - кивнул хозяин на укутанную полотенцем Севкину ногу и бросил под нары сапог.
– Отлежится, и вся недолга. А нам сидеть не с руки, каждая минута на учете.
Мужчины молчком затоптали свои цигарки, встали с лавки. А Севка отвернулся к стене.
Глава XVI
НЕВИДИМАЯ ДВЕРЬ
Глухой, неведомой тайгою,
Сибирской дальней стороной
Бежал бродяга с Сахалина
Звериной узкою тропой
Порфирий пел редко. Но уж если запоет - заслушаешься! Он выбирал грустные песни и вкладывал в них не только свой могучий голос, но и душу. Казалось, это Порфирий поет про себя, тоскует о своей неудавшейся жизни.
"Может, и те четверо тоже с Сахалина, - думает Севка.
– Поверили на слово оборотистому Демьяну Ржаных, деду хозяина. Нашли кому верить! Ясно, что это он, Демьян, и направил урядника по следу. Люди зря не скажут".
Далек-далек бродяги путь
Укрой,
Бродяга хочет отдохнуть.
Красиво сказано в песне: "Укрой, тайга!" Не укрыла вот. А люди рисковые были. Пешком через всю Сибирь! Пешком? Ну да, это еще когда железную дорогу не провели... Так чего же Севка сидит? Зажирел, что ли, в Гусаках? Он ведь не Турбай, который не смеет отойти от будки. Он человек. Всадник! В Сибирь-то ведь приехал. Ни билета в кармане, ни денег, война по всей России, а приехал. С каторги и то люди бежали, а ему всего лишь от хозяина.
Мысленно он уже в пути. Прежний Севка - жилистый, быстрый и ловкий. Летят навстречу знакомые станции, подводит с голодухи живот, ветер бьет в лицо, силится скинуть с крыши. Шалишь, Севка на поезде не новичок! А впереди Москва. "Здравствуйте! Не ждали?"
Ух, хозяин вскипит! Ну и плевать! Пусть хоть лопнет от злости. Паук! Сапоги пожалел, а Севкину ногу не жалко.
И тут услужливая память издалека принесла не раз слышанные от покойной бабки слова: "Снетковы сроду на чужое не зарились..."
Когда пустили мельницу после ремонта, встал и Севка с нар. Одну ногу обул в сапог, другую, раненую, - в опорок. Хромает возле весов, записывает в книжку пуды и фунты, разводит завозчиков, если те сцепятся из-за очереди. Только все это теперь словно бы его и не касается. Ему безразлично. Будто захлопнулась какая-то дверь, а за ней остались и мельница, и хозяин, и все Гусаки.
И вдруг эта дверь отворилась!
В субботу Севка засобирался было за продуктами. Померил на раненую ногу разрубленный сапог - нет, не надеть. Задача! На мельнице - и так ладно. Но не хромать же по деревне в такой разномастной обувке: одна нога в сапоге, другая - в опорке.
Вышел из завозчицкой, сел на ступеньку крыльца и ничего не может придумать. Разве подождать, пока стемнеет?
В это время что-то запылило на дороге. Севка сощурился от закатного солнца, бившего в глаза, пригляделся. Да это же Назарка! То шажком пройдется на своих кривых, то рысцой пробежится. Заметив Севку, наддал еще пуще.
Прибежал, и никак не отдышаться. Густые ресницы запылились, козырек картуза съехал на сторону, а за спиной - торба с продуктами. Маленький, коренастый, круглый, как колобок.
– Здравствуй, Назарка! Что это ты прибежал? Еды принес?
– Ага, еды, - кивнул Назарка, развязывая торбу.
– Хлеб... сало... а это нельма!
– вытащил он копченую рыбину, завернутую в тряпицу.
– Ого! Тетка Степанида положила?
– Не-е, - помотал головой Назарка.
– Взял в кладовке.
– Сам? Разве ж можно?
– Там этой нельмы - завались.
– Большой ты вырос, Назар, и когда только успел?
– спросил Севка, вспоминая свою первую встречу с Назаркой.
– Небось скоро на мельницу заступишь... на мое место.