Все цвета любви
Шрифт:
— Диего, только не вздумай бросать меня теперь, когда я тебя едва нашла, — прошептала она ему на ухо. — Я не переживу этого. Пообещай, что все будет в порядке.
Ривера повернулся к ней и обхватил ее лицо обеими руками.
— Я всегда буду с тобой, даю слово.
Во второй половине дня теперь шли затяжные ливни, потому что начался сезон дождей. Фрида придвинула кровать к окну, чтобы они могли смотреть на дождь через открытые ставни. Иногда вода хлестала сплошной стеной, поглощая все остальные звуки, иногда супруги слышали бульканье в водосточной трубе и стук, с которым отдельные крупные капли падали на покрытые жестью оконные карнизы. Им обоим нравились эти звуки. Диего просто лежал с полузакрытыми глазами, погрузившись
В те недели, пока она ухаживала за Диего, жизнь текла размеренно. Фрида не писала картин и не просиживала часами за мольбертом. Взамен у нее появилось нечто другое. Впервые она смогла быть рядом с любимым человеком, заботиться о нем и нести ответственность за его самочувствие. Теперь Диего принадлежал только ей, и это было прекрасно. Они много разговаривали о последней тактике Коммунистической партии потом об искусстве, и опять об искусстве. Фрида просила Диего подробно рассказать ей о годах, которые он провел в Европе. Она хотела знать все о его прошлом. «Мы вместе сильно выросли за эти дни и недели», — удовлетворенно думала она. Она ощущала себя такой живой и цельной, что с радостью приказала бы времени остановиться. Она ничего не рисовала, но в голове у нее зрели замыслы новых картин, которые ждали воплощения. Хотя пока это было невозможно: мольберт и краски все еще оставались в Койоакане.
Когда Фрида зашла навестить родителей, ее потянуло в прежнюю спальню. Она закрыла за собой дверь и сдернула с мольберта простыню, которой Амельда накрывала картины, чтобы защитить их от пыли. Комната была надраена до блеска. Фрида втянула ноздрями воздух и почувствовала запах лимона и уксуса, которые Амельда использовала при уборке. Все было на своих местах: и кровать с балдахином, и фигурка Иуды, которого Диего в шутку называл ее любовником, и письменный стол, и множество картин, фотографий, кукол и безделушек. На мольберте была закреплена картина, над которой художница работала до переезда на бульвар Реформы. Фрида долго вглядывалась в нее, комкая в руках простыню. На картине она изобразила саму себя в простом белом платье с короткими рукавами, отороченными кружевами. Взгляд у Фриды на карта не был сосредоточенный. Сросшиеся над переносицей брови образовывали линию, похожую на размах крыльев птицы, на щеках пламенел румянец, украшало крупное ожерелье из нефрита с большим кулоном. Ожерелье находилось прямо по центру картины. Справа от головы Фриды на вычурной колонне стоял будильник. «А колонна-то кривая, как мой позвоночник», — подумалось ей. Стрелки показывали без восьми минут три. Будильник был современный, как и самолет, пролетавший над ее головой за окном. «Это летит время, — подумала Фрида. — Оно сочетает в себе прошлое и будущее: старинные украшения и кружева ручной работы рядом с современными технологиями. И между ними — я. Может, стоит добавить длинные нефритовые серьги, чтобы подчеркнуть свои ацтекские корни?» Она потянулась за тонкой кистью, чтобы смешать краску. Но в тот же момент услышала голос Диего:
— Вот ты где, Фрида. Пойдем домой.
Кисть замерла в поднятой руке. Потом Фрида поставил ее обратно в банку, к другим кистям, и вышла из комнаты.
К концу сентября Диего почти поправился.
— За это мне нужно благодарить только тебя, Фридуча, — сказал он, целуя ей руки. — На следующей неделе я вернусь к работе. Лестница в Национальном дворце станет самым важным моим творением.
Он показал Фриде предварительные наброски, над которыми работал последние несколько недель. Он хотел отразить всю историю Мексики, которая начиналась с испанского завоевания в 1519 году и включала колониальный период, американскую интервенцию, время реформ и последующее французское вторжение, диктатуру Порфирио Диаса и революцию 1910 года. Его новый помощник, Рамон Альва Гуадаррама, приходил
Фрида понимала, что в скором времени их с Диего жизнь станет такой, какой была до его болезни. Доктор сказал, что Ривере разрешат вернуться к работе через три дня. И у нее снова появится время, чтобы рисовать. За последнее время у Фриды накопилось столько идей, что ей не терпелось выплеснуть их на холст.
Диего провел в Национальном дворце два дня, занимаясь фреской на лестничной клетке. Вечером в их дверь громко постучали. На пороге стоял Альфаро Сикейрос. Он вошел не поздоровавшись и даже не улыбнувшись и с ходу заявил, что Риверу исключат из Коммунистической партии.
— Твоя политическая неблагонадежность уже давно как бельмо на глазу партии. А теперь ты хочешь расписать Национальный дворец, символ правительства, которое продало нас американцам и эксплуатирует народ?
Диего посмотрел на него с презрением.
— Разве я виноват, что правительство больше не дает тебе контрактов на роспись стен в государственных учреждениях? Ты просто завидуешь, что эта работа досталась мне, а не тебе.
Сикейрос чуть не задохнулся от ярости.
— Ты работаешь на капиталистов, на правительство эксплуататоров и угнетателей! Посмотри, с кем ты водишься. Это измена классовой борьбе! Гдетвоя революционная бдительность?
— Мои картины возвращают мексиканцам их историю. Впервые! Это пробуждает политическое сознание людей, и они становятся борцами за правое дело.
— Товарищ Сталин думает иначе.
Ни один мускул не дрогнул на лице Диего. Он помолчал, а затем заявил:
— Значит, товарищ Сталин ошибается.
Лицо Сикейроса посерело.
— Этим ты раз и навсегда подтвердил, что не достоин быть членом партии. Я генеральный секретарь Коммунистической партии Мексики. И поэтому, полагаю, имею право поднять вопрос о твоем исключении. — Он сделал паузу. — Его решат на партийном собрании третьего октября.
Диего упросил Фриду не ходить с ним на собрание в тот вечер. Через несколько часов он вернулся подавленный.
— Все очень скверно: я только что лишился дома.
На следующее утро Фрида поняла, что он имел в виду.
В статье, напечатанной в партийной газете «Эль мачете», Сикейрос открыто поносил Риверу как предателя и правого уклониста, предостерегая остальных коммунистов от общения с ним.
— Я когда-то был редактором этой газеты! — яростно завопил Диего, скомкав газету. — Годами боролся за правое дело, был в изгнании и ради партии пошел бы даже в тюрьму. Во всех картинах я воплощаю марксистские идеи. И теперь все это пойдет псу под хвост, потому что пришла новая директива из Москвы? Но здесь не Москва! Здесь Мексика! Мне стоило догадаться, что со Сталиным не о чем говорить.
Фрида видела, как муж страдает, но не могла ему помочь. Каждый день в газетах появлялись новые нападки на Диего. Он чувствовал себя морально раздавленным и сомневался в деле всей жизни.
— В сущности, они просто бросаются громкими фразами, — пыталась утешить его Фрида. — Например, отсутствие партийной дисциплины. Что конкретно имеется в виду?
— Что я не боюсь, — ответил он, выпрямившись в кресле. — И впредь не буду бояться. Я продолжу расписывать стены, чтобы все видели. И останусь марксистом.
— Завтра я выйду из рядов партии. В знак солидарности с тобой, — заявила Фрида. — А сегодня пойдем танцевать.
Она подошла к мужу, многозначительно коснувшись его бедра краем широкой шелестящей юбки.
Ривера удивленно посмотрел на нее, а потом его лицо прояснилось.
— Возможно, это как раз то, что нам сейчас надо.
Они отправились в «Мариачи-бар» на площади Сокало и заказали текилу. Когда пара уже собиралась домой, в бар вошла Тина Модотти. Фрида протянула руки, чтобы поздороваться с подругой, но та увернулась от ее объятий.