Все еще здесь

Грант Линда

Передо мной на столике расставлены в строгом порядке пудры дюжины цветов, кремы дюжины консистенций, кисточки двух дюжин форм и размеров — мои орудия в войне со временем. Я начинаю рисовать себе лицо. Сперва выдавливаю из тюбика на ладонь несколько капель телесного цвета, несколько секунд согреваю их между ладонями, затем втираю жидкость в кожу — щеки, нос, лоб, челюсть, широко открываю рот, словно для крика, чтобы основа впиталась в мельчайшие складки кожи. Теперь мое лицо походит на маску: щеки, лоб, подбородок, губы, веки — все одного бледно-бежевого цвета. Это первый шаг. Передо мной палетка с другим кремом, густым и более темного оттенка: я добавляю туда каплю основы и размешиваю два вещества кисточкой с заостренным концом, чтобы крем стал жиже — тогда его легче будет накладывать. Этой смесью я закрашиваю темные круги под глазами и растираю ее маленькой губкой, чтобы выглядело натуральнее. Теперь —

веки. Я открываю черную лакированную коробочку: в ней тени четырех цветов, от слоновой кости до темно-коричневого. Другой кисточкой я широким мазком наношу тень цвета слоновой кости на все верхнее веко. Затем, отложив эту кисть, беру третью и, набрав на нее тень потемнее, осторожно провожу по мягкому нижнему веку. Самую маленькую кисточку с изящным заостренным кончиком я увлажняю языком, затем набираю на нее немного темно-коричневых теней и очень осторожно, с аккуратностью, выработанной тридцатипятилетним опытом, провожу прямо над ресницами прямую линию. Теперь — тушь. Это, пожалуй, самое трудное: разделить ресницы, сделать их ярче и гуще, избежав при этом комков и пятен туши на веках — сложное искусство, доступное очень немногим, но я вхожу в число этих счастливиц, ибо всегда следую важнейшему правилу: сперва оботри щеточку салфеткой. Много туши при этом теряется впустую, но зато результат получается выше всяких похвал. Это правило я усвоила еще в семнадцать лет, крася ресницы сухой тушью, которую приходилось размачивать собственной слюной — эта привычка у меня сохранилась, как видите, я и сейчас использую слюну в макияже.

Переходим к бровям. Выйдя из ванны или из душа, я всегда рассматриваю свои брови в увеличительное зеркало и, пока поры открыты, вырываю лишние волоски специальным пинцетом, изготовленным в Швейцарии на фабрике точных инструментов. Больно невероятно слезы на глаза наворачиваются — но дело того стоит. Брови — обрамление лица. Чтобы создать две безупречные темные дуги, я беру следующий инструмент, размером и формой очень напоминающий зубную щетку — только ряд щетинок поуже. На эту щеточку наношу те же темно-коричневые тени и легонько провожу ею по бровям. Затем набираю на палец чуточку геля и укладываю брови крошечным гребешком. А теперь внимание — вас ждет чудо! У меня есть собственная волшебная палочка. С одной стороны, под колпачком, — кисточка, с другой — кнопка. Нажимаешь на кнопку — на щетину выдавливается капелька жемчужного крема. Крем этот необыкновенный: когда на лице у тебя начинают сгущаться тени, без него не обойтись. По капельке в уголках глаз — и глаза становятся больше, а лицо — светлее. Капелька меж бровей, там, где давно уже залегла сердитая морщинка, — и лоб разглаживается. Ямочка на подбородке, местечко между подбородком и нижней губой, глубокие тени по сторонам ноздрей — везде этот крем творит чудеса. Теперь лицо готово к последней oneрации — нанесению цвета. Основы для макияжа бывают двух типов: крем и пудра. Я всегда пользуюсь пудрой. Вот она, нежно-розовая: беру самую толстую щетку и щедрыми мазками наношу на скулы — однако важно не перестараться, чтобы не стать похожей на голландскую куклу. Остались губы — мои пухлые, чувственные еврейские губы. Тонким карандашом обвожу абрис рта. Последняя кисточка окунается в ярко-красную жидкую помаду — настоящий алый цвет от «Шанель», такой, какой в детских акварельных наборах называется «багряным». Прижимаю к губам салфетку, чтобы внешний слой помады остался на ней ярким пятном, а остальные слои как следует впитались в кожу. Затем очень аккуратно припудриваем; большую часть пудры смахиваем кисточкой, оставляем совсем немного, чтобы было на чем держаться следующему слою помады. И эту процедуру повторяем трижды. На середину губ наносим яркий блеск — получаются этакие капризно надутые губки, как у Брижит Бардо. Вот и все — я готова к новым свершениям.

Такой меня и знает мир. Кое-чему я научилась у стилиста из «Вог», но основные ypoки получила от мамы, наблюдая за тем, как красится она, учась у нее быть женщиной, скрывать внутреннюю силу, полученную от отца, прятать ее под слоями пудры и помады. В университете я взбунтовалась против этой черной магии — но тогда мне было двадцать лет, возраст, в котором лицо хорошо таким, какое оно есть. В то время я проводила расческой по волосам, прыскала на шею и запястья духами «Ван Клиф энд Арпелс Бирмейн» — и этого было достаточно. С юных лет я носила черное кружевное белье, но теперь в черных кружевах выгляжу словно престарелая шлюха, поджидающая клиента. Белый цвет — для девственниц, о красном и речи нет, телесный напоминает все, что угодно, кроме тела. Остается шоколадно-коричневый: найти такое белье сложно, но можно. Теперь я ношу шоколадно-коричневые лифчики и шоколадно-коричневые трусики, из-под каймы которых выглядывают мои шоколадно-коринневые волосики. Я

надеваю черное льняное платье, застегиваю красные замшевые босоножки, открывающие ярко-алый педикюр — того же оттенка, что и помада.

Сегодня утром я иду прежде всего в маникюрный салон, а затем предстоит неприятное дело — обед с Питером Дорфом. Моя задача — очаровать его и склонить на нашу сторону. Они с Лорен уже обратились в «Роз Розен» и получили оттуда такой жесткий отпор, что, кажется, до сих пор в себя не пришли. Адвокат компании позвонил и нам, чтобы ввести нас в курс дела. Выражался он предельно ясно: сделка совершена, дело закончено. Если бы Дорфы объявились в момент купли-продажи — возможно, смогли бы чего-то добиться. А так и говорить не о чем. И то, что они ничего не знали о наследстве, — их личные трудности. Я спросила о фабрике; адвокат ответил, что об этом «Роз Розен» ничего не известно. Если нам удастся вернуть фабрику, из этого может получиться неплохая реклама, они желают нам удачи, но помогать не будут. Мы с Сэмом разделили задачи: он окучивает

Лорен, я — Питера. Почтенная пара пережила серьезное потрясение, так что сейчас с ними стоит быть помягче.

«Ублажай его, Алике, — посоветовал мне Сэм. — Сделай так, чтобы он почувствовал себя частью семьи».

Что ж, раз надо, значит, надо. Всякий, кто хоть немного меня знает, сразу заметит, что я притворяюсь, но для Питера сойдет.

В прошлом году у нас прямо в городском муниципалитете, по соседству с залом суда, открылся ресторанчик «Старбакс». Я захожу туда перекусить и выпить кофе — и вижу, что за столиком у дверей сидит с газетой Джозеф Шилдс, одной мускулистой рукой почесывает спину, другой подносит ко рту пирожок, и строительная каска его лежит на стуле рядом. Надо бежать — но, как назло, в это время из кафе выезжает женщина в инвалидной коляске, мне приходится придержать ей дверь, и Джозеф поднимает голову, замечает меня и машет рукой.

Сэм, разумеется, так с ним и не поговорил, сколько я его ни грызла.

«Он на это просто не способен, — объяснял а мне Мелани. — Это все равно что биться головой о кирпичную стену. Пойми, Алике, мужчины не такие, как мы, они совсем иначе устроены. У них не принято вести такие разговоры. Если бы ты была замужем или прожила с кем-нибудь достаточно долго, ты бы это знала».

«Держу пари, он давно обо всем забыл, — говорил мне Сэм. — Сделай вид, что ничего не случилось. Потому что, Алике, в конце концов, это ведь так и есть».

Я заказываю кофе и булочку и сажусь рядом.

— Привет. Как дела в отеле?

У этого человека совершенно совести нет. На его лице — ни тени смущения!

— Заменил разбитое стекло. Сейчас работаем над крышей.

— А дальше что?

— Через несколько дней у меня назначена встреча с помощником этого Хамфриза.

— Сэм устроил?

— Да, мы пойдем вместе. Хочу покончить с этим раз и навсегда.

— А чем ты вообще занимался, пока меня не было?

— Ну вот, слетал в Чикаго, повидал семью.

— Хорошо. Как твоя жена?

— Она… у нее все в порядке.

Что это? Мне показалось — или и в самом деле какое-то колебание в голосе?

— Я была в Чикаго много лет назад.

— Хорошо знаешь Америку?

— Довольно прилично. Уехала туда после университета, несколько лет проработала в Мэриленде, а потом совершила большое путешествие — доехала автостопом до Калифорнии, через Монтану, Северную Дакоту и всякие такие места и так же, автостопом, вернулась обратно в Нью-Йорк.

— Господи! Если бы моей дочери взбрело в голову такое сотворить, я бы ее связал по рукам и ногам и запер в подвале!

— Что ж, я тебя, как отца, прекрасно понимаю.

— А неприятности у тебя были?

— Не без этого.

— Расскажешь?

— Легко. Однажды в Южной Калифорнии меня подвозил мексиканец. Ехала я из Лос-Анджелеса в Сан-Франциско. Вот едем мы по шоссе, о чем-то болтаем — не помню о чем, наверное, о Никсоне, тогда как раз Уотергейт был в разгаре — и вдруг ни с того ни с сего он выхватывает нож и сворачивает на дорогу в пустыню, одной рукой крутит руль, другой размахивает у меня перед глазами ножом и орет какую-то чушь про то, что все el gringo ненавидят мексиканцев, но сейчас он им отомстит. Я просто поверить в это не могла. Мама родная, думаю, вот сейчас я умру. В двадцать один год, в пустыне, от ножа какого-то психа. И никто никогда не узнает.

— Боже мой! И что же?

— Я начала с ним разговаривать. Драться с ним бессмысленно, это я понимала, он гораздо сильнее меня, да еще с ножом. Что мне оставалось? Только его успокоить, попытаться переиграть его психологически. Так я и сделала. И у меня получилось: несколько миль спустя он остановил машину и выпустил меня.

— И после этого ты продолжала ездить автостопом?

— Естественно. А что мне оставалось? Кредитных карточек у меня в то время не было. Книжка туристических чеков — и все.