Все лестницы ведут вниз

Чернышев Олег

— Как и все мы, — незамедлительно ответила она. — Несчастным был.

По виску Наумовой пробежала маленькая слеза. Обернувшись, Аня присмотрелась к ее лицу и увидела, что помолодевший взгляд Веры Ивановны ни что иное, как страх или боязнь. Тяжело было разобрать, что именно — такой взгляд Аня наблюдала впервые.

— Он хотел быть счастливым, но у него не вышло, — не щадила она Веру Ивановну. — Как и у всех нас не вышло. — Ане было жалко только себя. Наумова пробуждала только отвращение, подобно запаху навоза на деревне. — Слаб он был,

и смеялся он от бессилия. Всего боялся. Больше всего себя самого боялся он. Но мы не лучше, Вера Ивановна. Может быть он правильно сделал.

— Правильно? — вскрикнула Наумова. Аня вздрогнула и обернулась. Вера Ивановна лежала упорно всматриваясь в потолок.

— Не знаю. Я ничего не знаю… и не понимаю, — ответила она. — Давайте не будем об этом. Я еще пять минут у вас и ухожу. Точно в магазин не надо?

— Не надо в магазин.

— А как же… А-а, ваше дело, как хотите, — положила подбородок на руки. — Хоть помирайте.

— Я знаю. Я знаю, — говорила Наумова вслух, обращаясь к себе; убеждая себя. — Он любил жизнь. Я это видела. Он очень любил жизнь, мой сынок. Он не мог повеситься сам. Я в это не верю. Они все лгут. Это не он убил себя, а они убили его. Лжецы они!

— Кто — они? — равнодушно произнесла Аня, продолжая сидеть спиной к Вере Ивановне и лицом к окну.

— Мы убили. Мы все… Я убила его. Разве чья-то смерть может быть без ответа? — Промолчав, она продолжила. — Знаешь, он иногда рассказывал мне о тебе. Говорил, что у него есть сестренка. Это же ты его сестренка? Ты же? — повернулась она к Ане, у которой похолодело в груди от этого разговора. — Дурачок! Знаешь, что он говорил… дня за два, как повесился? Знаешь?

— Не-ет, — настороженно произнесла Аня.

— Говорил, что… что везет бесам коня какого-то. Не помню… Он как-то тогда назвал… Имя у него странное, у коня этого. Три… Тро… я-я… Не помню. Правильно ты в тот раз сказала. Дурак он был. Еще тот дурак.

— Ладно, если вам ничего не надо, я пошла…

— Постой. Еще пять минут. Пять минут дорогая, — задрожала Наумова. — Торопишь ты меня.

Аня опустилась на скрипучий стул и положила подбородок на руки. Она никуда не торопилась, но и находится здесь, в этом доме, где уже давно пахнет смертью, а теперь еще и страхом, не хотелось.

— Я ведь уже второй день встать не могу. Как позавчера легла ночью, так не могу.

— Надо вызывать, Вера Ивановна, — не поднимая голову, безучастно сказала Аня.

— Нет-нет, не надо. Не надо. Не вызывай, дорогая. Не нужно. Лишнее это. Ты ведь понимает, что это все? Ничего я уже не могу и они не помогут. Они только продлят эти мучения, дорогая, а я ведь уже так устала. Я очень устала.

Сердечко Ани остановилось — замерло, сильно ударило, похолодело — снова замерло. Забилось каким-то странным сковывающим холодом, который урывками поднимался вверх, обдавая лицо пугающей прохладой.

— Вера Ивановна… — осторожно начала замершая Аня.

— Я очень устала, милая. Очень. Ты же все видишь,

правда? Ты меня понимаешь, Яночка? Ты помоги мне…

— Прошу… — тихо, сквозь дрожащие слезы в горле проскрежетала Аня. Молила она не Наумову. Кто угодно, если кто есть там… Пожалуйста!

— Знаешь как мы сделаем, дорогая? Я руки вот так, за спину положу. А ты вот эту подушку возьми…

— Ну не надо! — Вскочила Аня вся в слезах. — Ну пожалуйста, не надо!

Но Наумова как не слышала.

— Ты потом просто руки из под меня вытащи, а подушку обратно под голову положи. Как будто я во сне…

— Ну пожа-а-алуйста! Не проси-и-ите меня. Не надо! Ну почему я-я? — Плакала она. — Ну заче-е-ем? Я вас прошу! Не проси-и-ите меня. Ну не надо! А-а! — криком срывалось с горла.

— Тебе сочтется! Тебе сочтется, — уговаривала Вера Ивановна. — Там сочтется. Ты от муки меня избавишь. Там поймут, милая моя. Поймут! Ты доброе дело сделаешь…

Слова Веры Ивановны перебило оглушительное рыдание, раздавшееся по всему дому. Аня попятилась назад, уперлась в стену и сползла на пол. Закрыв лицо руками она плакала на взрыв; так плакала, как никогда в жизни. Горло сковало тугим холодным обручем, который с каждым всхлипом затягивался все туже.

Не выдержав слов, не в силах перенести мольбу Наумовой, тягот своих же жгучих слез, Аня вскочила с места и побежала к двери выбежав на улицу. Как и тогда, в случае с Олегом на этажке, она бежала до дома вся в слезах, и начавшийся дождь не мог смыть их — пронзающих ноющей болью. Задыхаясь и всхлипывая, Аня бежала, бежала чтобы запереться в ванне не включая света, и в кромешной темноте, полной тишине закатать рукав и выпустить кровью хоть малую долю нестерпимой боли.

2

Тонкая алая полоса на горизонте меркнет. Земля соприкасается с небом, словно в священной церемонии изображают они своего создателя — первозданную черную точку, возжелавшую познать свою глубину, но зрящую лишь только в бесконечную пустоту, без конца раскрывающую в самой себе свою же пасть.

На улицах зажглись столбы с желто-бледными уставшими фонарями. Ночь от ночи один за другим сдаются — не выдерживают страшной церемонии в честь мертвого создателя. В судороге замелькают, дрогнут, звонко прокричат обрывая спираль, предпочтя небытие, жизни небытия.

Квартира Воскресенских последовало ритуалу — темно и глухо. Мама спит — прилегла без сил на диван; так и заснула, забыв об ужине.

Рука ноет, и похоже все продолжает кровоточить, обмотанная в запястье бинтом — покрасневшим от запекшейся крови. Впадая в дремоту, Аня вздрагивала, подпрыгивала всем телом, на краткий миг ощутив провал под собой. Голос все звал — упрашивал, а глаза смотрели — умоляли. Аня слышит свой плач, чувствует боль в груди и горле; ощущает разрывающий в клочья стон, свои слезы, до которых никому нет дела. Она слышит себя — несчастную. Но никто не хочет прислушаться к плачу бедная Аня.