Все о мужских грехах
Шрифт:
Когда мы вышли к украшенным гирляндами цветов машинам, то первое, что я увидела, был совершенно потрясенный взгляд Лекобы — он только сейчас по-настоящему оценил красоту Ии, а стоявший рядом с ним Арчил как уставился на мать, открыв рот, так и застыл. Мальчик сегодня был в черном строгом костюме, белоснежной рубашке с галстуком-бабочкой и лаковых туфлях и выглядел бы настоящим принцем, если бы не растерянное выражение лица — да и неудивительно: такой свою мать он не видел никогда. Но вот первый шок от триумфального появления Ии прошел, мы сели в машины и поехали. Около загса нас, как оказалось, уже ждала целая толпа. Все что-то
— Что он сказал? — спросила я у ближайшей ко мне немолодой женщины, которая, как я надеялась, еще не забыла окончательно русский язык.
— Он сказал: «Вот мой сын и наследник Арчил Лекоба!» — тихонько перевела мне она.
Когда мы вышли из загса, в толпу полетели монеты, которые люди тут же бросились собирать, а мы прошли к машинам под их радостные крики и, видимо, пожелания всего наилучшего. Одни только родственницы Ии по-прежнему стояли молча и злобно глядели на нее. Новобрачная, как и раньше, их не заметила, а вот Арчил, увидев их, гордо отвернулся — ну, что же! Он имел на это право!
Вернувшись в дом Лекобы, я при виде многочисленных гостей невольно подумала: «Теперь это называется отметить свадьбу своей семьей!», но оказалось, что это была действительно семья: дочери Андрея Павловича, их мужья и дети, родители мужей, братья и сестры мужей уже со своими законными половинами и детьми. Столы были накрыты в саду за домом, а сверху их закрывал навес от солнца. Отдельный стол был приготовлен для детей. Лекоба подвел к ним своего теперь уже сына, который впервые за этот день почувствовал себя неловко — он просто не умел играть с детьми. Андрей Павлович что-то долго говорил сначала детям, а потом Арчилу, и они стали садиться за стол, причем Арчил во главе.
— Что он сказал? — спросила я у какого-то мужчины, который стоял рядом.
— Андрей Павлович сказал детям, что у мальчика было очень трудное детство и он просит их помочь ему, а Арчилу — что он здесь хозяин и должен угощать своих гостей, — перевел тот мне.
Наконец и взрослые сели за стол, и праздник начался: зазвучали тосты за здоровье и счастье новобрачных, за их родителей, за мир этому дому и за много детей, все это кратко переводил мне сидевший рядом со мной муж одной из дочерей Лекобы, а потом поднялся сам Андрей Павлович и, глядя на меня, заговорил по-русски:
— Я поднимаю этот бокал с огромным чувством признательности совершенно необыкновенной женщине, которую послала мне сама судьба.
Я обреченно выслушивала дифирамбы в свой адрес. Лекоба говорил о том, как много я для него сделала, не пускаясь, правда, в подробности. Он желал мне здоровья и счастья, успехов в работе и всяческого благополучия, хорошего мужа и много детей — тут я мысленно хмыкнула — и вообще всего того,
— Вас там спрашивают, уважаемая, — тихонько сказал он мне.
Я быстро поднялась и пошла за ним. Мы дошли до ворот, за которыми стоял какой-то неприятного вида мужчина, который при виде меня сказал:
— Фрол велел сказать, что он ждет вашего звонка, и передать вот это, — он протянул мне конверт, в котором могли быть только деньги. — Это аванс, — уточнил он.
Может быть, кто-то и осудит меня, но я взяла эти деньги — я их заработала!
— Значит, пули совпали? — спросила я.
— Кроха сегодня Фролу из Волгограда звонил, — обтекаемо ответил мужчина и ушел.
«Вот и подходит к концу мое здесь пребывание, — подумала я и, пройдя немного, села на диван на веранде. — Теперь остается только дождаться ответа из Тбилиси и можно уезжать. Но все ли я тут выяснила, что могла? — спросила я себя и ответила: — Да! Потому что мотив, которым руководствовался Зайцев, мне может сказать только он. И если окажется, что это действительно лишь месть, то я полная дура. А что это может быть, если не месть? — задумалась я. — А не слетать ли мне в Германию? Чем черт не шутит! Вдруг Клара написала своим родителям что-то такое, что наведет меня на след? Решено! Лечу в Германию!»
Вот с таким твердым решением я и вернулась к столу, но оказалось, что все уже начали потихоньку расходиться и разъезжаться, и я, чтобы обдумать все еще раз как следует, присела уже к пустому столу, закурила и принялась размышлять: «Но родители Клары живут во Франкфурте-на-Майне. Кто же тогда искал Стадницких, приехав сюда из Гамбурга? Нет! — решила я. — Туда мне съездить тоже придется! И уже на месте определюсь, как и где мне искать этого неведомого Иоганна». Тут мои раздумья были прерваны появлением Андрея Павловича, который, сев рядом со мной, спросил:
— Неужели вы и в такой день о своей работе думаете?
— Как ни стыдно мне в этом сознаться, но да! Дело для меня прежде всего!
— Ох уж эти мне эмансипированные женщины! — вздохнул он, а потом предложил: — Перебирайтесь сюда!
— А вот это лишнее, — улыбнулась я. — Посторонние люди в доме во время медового месяца всегда не к месту. Тем более когда молодая жена так хороша собой.
— Да! — согласился он. — Теперь я понимаю своего сына, который рисковал ради нее жизнью. И, знаете, я даже не стану ей изменять — это будет подло по отношению к памяти Арчила.
— Да и правильно! — согласилась я. — Не стоит делать ее несчастной! Хватит и того, что она уже натерпелась!
— Да! Пришлось ей несладко! — кивнул он. — Но я, говоря «сюда», имел в виду не этом дом, а Сухуми. Посмотрите, какая здесь природа, а море?! Переезжайте, Татьяна Александровна! Будете работать у меня, а плачу я своим людям очень хорошо. Найдем вам хорошего мужа! Построим дом! А там и дети пойдут! Что еще нужно женщине для счастья?
— Много, Андрей Павлович! — ответила я. — Спасибо, конечно, за приглашение, но… Вам ведь, наверное, уже доложили, что я когда-то работала следователем прокуратуры? — спросила я, и он кивнул. — И знаете, почему я ушла?