Все прекрасное – ужасно, все ужасное – прекрасно. Этюды о художниках и живописи
Шрифт:
В чем в чем, но в яркой выразительности и безудержной фантазии в данном вопросе художнику не откажешь.
Пурыгин изображает и то, что в просторечье (да что греха таить: и не только) обозначается сочетанием из пяти букв, которое также запрещено нынче цензурой для печати. Употребим здесь блатное словечко «фика», пришедшее в наш язык из вполне респектабельного итальянского. Помимо фики наш художник включает в свои произведения в немалом количестве задницы и женские груди. Но в несравненно меньшем объеме, нежели фирсы.
Итак, главным героем творчества Леонида Пурыгина является, несомненно, фирс.
При
Но оставим искусствоведам всесторонний анализ творчества мастера. И ограничимся лишь избранным аспектом.
Как видно, лучшего материала для (по выражению Набокова) «венской делегации» не придумаешь.
Так что же это, господа?
Примитивный фрейдистский страх кастрации?
Или же что-то поинтереснее?
Будем надеяться на последнее.
Художник Леонид Пурыгин был талантлив и безнадежно беден. Ютился с женой и новорожденной дочкой в двух крошечных комнатках в коммунальной квартире на Ленинском проспекте. Там же работал. Я водил к Лене коллекционеров. По коридору бродил пьяный сосед-гегемон. И, размахивая кулаками, грозил убить художника и его гостей. Посетители или покупали картину рублей за пятьдесят, или оставляли деньги и вещи в качестве гуманитарной помощи.
В конце 80-х Леня уехал в Америку. Добился успеха. Стал популярен. Однажды мы с приятелем оказались в самом дорогом районе Манхэттена. Приятель сказал: «Здесь живет Пурыгин. Давай зайдем». Подъезд охранялся швейцарами в зелено-золотых ливреях. Внимательно оглядев и допросив, стражники проводили нас до нужной двери. Мы позвонили. На пороге появился тощий близорукий маэстро с длинными немытыми патлами и огромным наперсным крестом на голой груди.
Квартира представляла собой груду мусора. Грязные газеты валялись вперемежку с одеждой. Из китайской вазы выглядывали носки. Гречневая каша соседствовала с красками на палитре. Помещение не проветривалось месяца три. Посреди комнаты сидел ангелок – шестилетняя Ленина дочка, белокурая Дуня. Хорошенькая девочка была одета как куколка в дорогое синее платьице с накрахмаленными кружевами. В волосах красовались шелковые банты. На ногах – белоснежные гетры и лаковые туфельки со стеклянными пуговками.
Забыв все на свете, Дуня сосредоточенно рисовала. Я никогда не видел столь погруженного в работу ребенка. Казалось, весь мир вокруг исчез. Меня разобрало любопытство:
– Дунечка, дорогая, что ты рисуешь?
– Папину пипиську, – неожиданно сообщил ангелок.
– А это что? – показал я на другой рисунок, стараясь перевести тему разговора.
– Папина пиписька, – не отрываясь от работы, повторила девочка.
– А какие у тебя есть еще рисунки?
Дуня вытащила пачку листов и стала добросовестно объяснять содержание каждой работы:
– Папина пиписька, папина пиписька, папина пиписька…
В середине 90-х Пурыгин поехал в Россию. Там на фоне московского пейзажа действие разворачивается стремительно и схематично по следующему жуткому сценарию.
1) Богатый и знаменитый художник пускается во все тяжкие: пьет,
2) Жена Галя отправляется из Нью-Йорка в Москву спасать мужа. Прилетает. Выходит на Ленинский проспект ловить такси. Ее сбивает насмерть машина нового русского. Ублюдок за рулем, не притормозив, скрывается.
3) Вдовец запивает по-черному и вскоре умирает от горя и белой горячки.
4) Сироту Дуню удочеряет коллекционер – поклонник искусства Пурыгина.
Владимир Вейсберг
Пошел Вейсберг мыться в Сандуны. Смотрит: Ситников. Вейсберг поднял шайку с кипятком над головой Ситникова и гаркнул: «На колени!» Ситников тотчас бросился на колени. Вейсберг крикнул: «Ты украл мою манеру письма?!» Ситников от страха признался.
История могла кончиться и трагически, так как оба героя были, мягко говоря, неуравновешенными, нервическими натурами.
Итак, вначале были традиционные портреты, скажем, в духе Роберта Рафаиловича Фалька. Затем почти резкий «поворот винта».
Вопрос: где искать источник внезапно появившихся белых картин художника Владимира Вейсберга?
Ответ: в «белом на белом» Казимира Малевича.
Вейсберг закинул космическую сеть в белое «Ничто» Малевича, выловил супрематические квадраты, треугольники, прямоугольники и круги. Преобразил супремы в кубы, параллелепипеды, пирамиды и шары. Взглянув на них, вслед за Лисицким, в перспективе третьего измерения. И спланировал с добычей на земную геометрическую твердь стола. Проуны, подчинившись закону всемирного тяготения, потяжелели. Сгруппировались и, отбросив тени, тотчас обернулись детскими кубиками. Метафизической игрой.
Заслуга Владимира Вейсберга – в создании сновидческого, иного, параллельного реальному пространства для жизни бывших супрем. Где призрачный туман пронизан отраженным светом погасшей звезды потустороннего «идеального» мира.
Геометрические «проуны» в этих замечательных произведениях мерцают отсветами Платоновых идей в сумерках изобретенного художником «сфумато».
Реквизит для картин художник, по всей видимости, добывал в Учколлекторе, где среди прочего продавались учебные пособия для художественных школ. В том числе кубы, параллелепипеды, пирамиды и шары для уроков рисования первоклашек. (Кажется, именно эти скучные предметы я нарисовал на первом уроке в художественной школе.)
В искусстве Вейсберга эти примитивные формы являются строительным материалом, первоэлементами «идеального» мира. Но не космического мира Казимира Малевича, а своего, зазеркального.
Как только наш художник давал пропуск в свое «сфумато» посюсторонним предметам: статуэткам, раковинам, женским портретам и ню, – тени потустороннего мира исчезали, уступая место «пещерной» обыденности Джорджо Моранди и Василия Ситникова.
Позже этот обездоленный, «безыдейный» мир перекочует в ранние светлые фигуративные картины Эдика Штейнберга.