Все случилось летом
Шрифт:
Какая драма здесь разыгралась?
Но три винтовки еще стояли у плиты. Он взял одну.
Обратный путь показался коротким. Стабулнека словно окрыляла висевшая на плече винтовка, и он заранее ухмылялся, представив себе, как удивятся красноармейцы.
Он был почти у цели, когда началась перестрелка. Но кто стрелял, откуда? Пули щелкали по каменным стенам, по булыжнику мостовой, отлетали рикошетом в разные стороны — со
— Эй ты, ненормальный, чего таскаешься с этим поленом на плече! Живо пристукнут!
В парадном напротив стоял парень, обвешанный гранатами. Одну он держал наготове. Стабулнек где-то видел его раньше — может, на митинге или где-то еще.
— Айда со мной! — крикнул тот через улицу. — Я пробираюсь к парку Райниса, там сейчас наши.
— Не могу, — прокричал в ответ Стабулнек. — Мне велено стоять на посту. Бегал за винтовкой. Я должен вернуться… А город в окружении, знаешь? Мне красноармейцы сказали.
— Брехня! Это фашисты слух распустили, мы их сами окружили, и они хотят прорваться хоть куда-нибудь, только бы вырваться из кольца. Ну что, пошли?
— Не могу.
— Ну и шут с тобой. Ладно, увидимся после победы.
И он побежал, прячась в подворотнях, парадных и нишах.
Подходя к своему дому, Стабулнек услышал окрик, чтобы не стреляли.
Это, наверно, его держали на мушке. Теперь тут царило совсем другое настроение, не то что раньше. Красноармейцы куда-то исчезли, во всяком случае, их не было видно, хотя слух улавливал тихий говор, отдельные восклицания, звон металла, чувствовалось, что у этой улицы, этих дворов, крыш и подвалов, калиток и парадных есть глаза, чтобы видеть, уши, чтобы слышать, и оружие, чтобы защищаться.
Стабулнек подошел к своей двери и остановился, не говоря ни слова. В приоткрывшуюся щель он различил Сидорова и моряка в тельняшке, затем из глубины подошел переводчик-латыш с лейтенантом. Стабулнек упорно молчал, ожидая, что будет дальше. Стоявшие за дверью тоже хранили молчание, только смотрели на него, на винтовку, смотрели так, будто видели его впервые. Наконец моряк заговорил хрипловатым голосом, а латыш переводил:
— Что ж ты… Что ж ты, товарищ, так неосторожен? Сам знаешь, что в городе творится. Еще б немного, и на тот свет отправился. Чуть огонь по тебе не открыли.
— Это мой город, чего мне бояться! Видите, я достал винтовку.
Сказав это, он покраснел. В душе он ликовал оттого, что теперь может разговаривать с ними как равный с равными.
— И что ты намерен делать? — спросил лейтенант.
— Пойду на свой пост.
— Где он находится?
— Здесь, на третьем этаже.
Его пропустили внутрь.
— Покажи где, — сказал лейтенант.
Юноша обернулся, кивком указал на лестницу, приглашая следовать за ним.
— Сидоров, останешься здесь, — приказал лейтенант.
Они поднялись на третий этаж, прошли по узкому коридору, потом Стабулнек толкнул какую-то дверь. Девушка, сидевшая на табуретке у единственного окна, бросилась было навстречу, но, увидев незнакомых
Лейтенант вопросительно посмотрел на Стабулнека. Тот объяснил:
— Мне велели охранять заводское знамя и документы. Пока не пришлют замену.
— Ясно! — произнес лейтенант с тяжким вздохом. — Все ясно. А девушка что тут делает? Латыш перевел. Стабулнек немного замялся, потом твердо сказал:
— Она тоже на посту.
— И давно вы тут охраняете?
— Четвертый день. Нет, пятый…
В наступившей тишине грохот жуткой наковальни казался нестерпимым. Поблизости разорвался снаряд, и в углу с потолка посыпалась штукатурка. Девушка сгребла известку ногой. Страхи ее как будто рассеялись. Моряк, взглянув на девушку и осыпавшийся потолок, сказал:
— Да, место не очень-то надежное. Одно прямое попадание, и от этого скворечника ничего не останется. Вам бы в подвал перебраться. Есть тут у них подвал?
— Не знаю, — ответил Стабулнек. — Наверное, есть. В каком доме нет подвала.
— Полундра, сходи разведай, — приказал лейтенант.
Когда моряк вышел, латыш достал из кармана складной нож и, подойдя к подоконнику, отрезал от буханки ломоть, намазал его маслом.
— Война войной, а брюхо своего просит, — проговорил он с деревенским спокойствием, откусывая большой кусок. — Знаешь, чего бы я с удовольствием поел? Копченой камбалки. Такой, знаешь, тепленькой, с дымком, прямо из коптильни. Да… А не лучше ли все-таки девушку домой отправить? Тут будет горячо. Очень горячо. И долго ждать не придется.
— Я одна никуда не пойду!
— Так идите вдвоем.
— Не могу, — сказал Стабулнек. — Сам видишь.
Лейтенант отошел в сторону и принялся изучать рисунок на обоях. Он, видимо, не хотел мешать разговору, все равно для него непонятному. Внезапно латыш отложил начатый ломоть на подоконник и схватился за голову. Лицо его побледнело, черты заострились. Стабулнек невольно вздрогнул: такими он видел обреченных на смерть, когда ему однажды случилось навестить друга в больнице.
— Не могу! — прошептал латыш. — Не могу… Что с ними — там, дома? Жена, двое детей… Что немцы с ними сделают? А может быть, уже… Как ты считаешь?
Он повернулся к Стабулнеку, и глаза загорелись надеждой. Не дождавшись ответа, перевел взгляд на девушку, потом на лейтенанта. Тот, не понимая, о чем речь, опять подошел к ним и на чистейшем латышском языке произнес:
— Девочка, ты мне нравишься! Я тебя люблю! — усмехнулся и потом продолжал по-русски: — К сожалению, это все, что знаю по-латышски. Сам я башкир, из Уфы. Слышали о таком городе? В Башкирии есть большие латышские села. Был у меня хороший друг, земляк ваш, он и научил меня этим словам. Что-нибудь поняли?