Все случилось летом
Шрифт:
— Пожалуйста, расскажи о том дне подробнее.
— С утра было пасмурно, хозяин запряг в телегу лошадь, и мы поехали. Дорога была грязная. Хозяйка, перед тем как выехать, постригла меня: за лето я здорово зарос. Стригла ножницами, которыми овец стригут, других в доме не было. В дорогу нажарила нам яиц и свинины. Когда выезжали со двора, она с маленьким Эдвином вышла на порог и утирала слезы. Смотрела на нас и плакала. Я тоже чуть не расплакался. Очень было грустно. Когда с проселка выбрались на шоссе, нас нагнал пес Кранцис, — наверное, удрал из сарая, куда его заперли, — и запрыгал вокруг телеги. Хозяин полоснул его кнутом и прикрикнул, чтобы шел дом
— Ты знал, куда тебя везут?
— Да. Хозяин сказал, что из Валки меня переправят в приют. В Ригу или еще куда-нибудь, он сам точно не знал, куда.
— А вы? Вы-то понимали, куда и для чего везете мальчика? — спросил я, повернувшись к Оскару Круклису.
Тот глядел на меня исподлобья.
— Да, я знал, что везу его на смерть.
— И морочили голову приютом?
— А что ж тут такого? Зачем раньше времени парня расстраивать? Человек как-никак…
— С ума сойти можно! — закричал я, хватаясь за голову.
Оскар Круклис, не торопясь, убрал со стола руку и, приложив ее к груди, раз-другой сжал пальцы, попробовал распрямить, но пальцы не слушались.
— Кровопийца! — бросил я ему в лицо, вложив в это слово всю свою ненависть, на какую только был способен. И тогда в углу раздался голос Вэстуре, тихий властный:
— Не кипятись понапрасну. Они умерли.
Сделав над собой усилие, я попытался привести в порядок мысли.
— У вас было большое хозяйство? — спросил я немного погодя.
— Да как вам сказать… Гектаров десять. Не вся землица, конечно, запашная. Лошадь, четыре коровы. Коровенки неважнецкие, длинноногие, животы втянутые — глядеть не на что. Да что поделаешь, держал из-за навоза. Иначе как землю удобришь?
Начал он несмело, запинаясь, но теперь, не дожидаясь моих вопросов, говорил непринужденно, видимо, сам предмет разговора был ему близок.
— После первой мировой отцу дали этот надел — хутор «Леяспаукас». Я те годы помню. Начинали с елового шалаша. И такое было, чего таить. Потом вспахали целину, дом стали ставить. Старик мой вбил себе в голову, что нужны нам хоромы. Женишься, говорил мне, дети пойдут, пусть у каждого будет по комнате. И отгрохали домину, что твоя церковь, на чердаке тоже комнаты, а вела туда лестница. Веранда и то была. Только до конца не достроили, покрыли хоромы наши толем, на большее силенок не хватило. Сами ютились в одной половине. Отец потом все клял себя, что чересчур размахнулся. И, умирая, о том же плакался. Так вот и остался я один. Мать немощная, старая — пришлось женку подыскивать. Сосед мой Спалис присоветовал одну из своих работниц, Элзу. Девка, мол, скромная, работящая. Поглядел на нее украдкой, что ж, не красавица, не молода, но здоровая, бедра широченные, такой только и рожать. В общем, перебралась она ко мне. Какая же батрачка откажется хозяйкой стать, хоть и не всякой хозяйской доле позавидуешь. Потом мальчонка у нас народился, Эдвином назвали. Ну, думаю, порядок. Подрастет — помощником будет. Годочков пять стукнет — такой пацаненок и за скотиной может присмотреть, и грядки прополоть, и поросятам ботвы нарубить. А там, глядишь, на возу с вилами постоит, с бороной пройдется… Народилась еще девочка, а в то лето, когда войне начаться, третьего ребенка ждали.
— Сколько вам лет?
—
— Расскажите, как вы нанимали пастуха.
— Чего ж тут рассказывать. Летом сорок первого Эдвин был еще маленький. Элза брюхатая, ждала третьего, а мать уж свихнулась слегка, за самой присматривай, не то что к скотине ее приставить. И вот сторговались мы с жестянщиком Цимбалом — у того детей было шестеро, — чтоб одного мне на лето отдал. Договор в профсоюзе подписывали — все как полагается, время уж было советское, иначе б не разрешили.
— Как вы отнеслись к установлению советской власти?
— А чего мне к ней относиться… Я так рассудил, будет в волостной управе сидеть айзсарг или комиссар — мне один черт, без пахаря никому не обойтись, жрать-то все хотят, какие бы ни были времена. И крестьянин как землю пахал, так и будет пахать, и рабочий на фабрике будет вкалывать, потому что булки сами в рот не падают. Потом слух прошел, будто землю отымут, колхозы устроят. Опять я усомнился: какой же крестьянин без земли? Но и сосед мой Спалис говаривал то же самое: от колхоза, мол, никому не отвертеться. А тут немцы пришли, и словно камень с плеч: земля-то за нами останется.
— Вы не раз упоминали Спалиса. Что он за человек?
— Крупный хозяин, богатый. Работников и батрачек держал, хотя свой трактор имел. Во времена Ульманиса был председателем волостного суда, а под немцами — старостой в волости. Хороший сосед, худого слова о нем не скажу. Осенью, бывало, пришлет мне работника со жнейкой — в полдня всю пшеничку мою с рожью скашивал, раз-два — и готово. Кони, как бугры, здоровенные, тяжеловозы бельгийские, ходили, приплясывая.
— И в результате вы делались должником этого добряка Спалиса и с женой гнули спины на его полях? За так называемую помощь?
Круклис сначала даже не понял вопроса, и мне пришлось повторить. Когда же до него дошло, о чем спрашивал, он, криво усмехнувшись, ответил:
— Да на что мы нужны были Спалису? Батраков у него хватало, земли с излишком, и амбары до краев полные. Он меня как увидит, всегда говорит: «Сосед, не стесняйся, что нужно, проси, никогда не откажу». Да не всякий раз клянчить пойдешь, стыд и честь надо знать.
— А вам хотелось разбогатеть? Стать таким, как Спалис? Держать батраков?
Круклис пожал плечами. Подумав, облизал пересохшие губы и мирно ответил:
— Кому не хочется свою жизнь устроить? Кто ж от такого откажется? Скотина и та выбирает, где трава помягче. Только куда мне гоняться за Спалисом! У него батраки ели сытнее, чем я, хозяином будучи. Я летом на бойне свиные ноги да головы брал, чтоб маленько подкрепиться, поесть поплотнее, а у того работники каждый день мясо трескали. А чтоб самому людей нанимать, уж это мне было совсем не под силу, вся надежда на детей, скорей бы подрастали. Ну, а с Янкелем, тут другое дело, без пастуха никак нельзя. Про то я уже говорил.
Он замолчал, погрузившись, видимо, в невеселые мысли, которые пожелал оставить при себе. Но мысли эти, казалось, витали над нами плотным, душным облаком, и я бы охотно растворил окно, чтобы проветрить комнату, если бы на улице не завывала вьюга. Молчание затягивалось, становилось нестерпимым. Сделав над собой усилие, я спросил:
— Вы сказали Янкель. Это кто такой?
— Ну, Хаим иначе. У нас в доме его все так звали.
— Вы случайно не буржуазный националист?
Круклис тупо уставился на меня. Из своего угла подала голос Вэстуре: