Всеблагое электричество
Шрифт:
— Дьявольщина! — выругался Рамон, когда броневик в очередной раз тряхнуло на разбитой тележными колесами проселочной дороге. — Моя спина!
— Получил вчера по почкам? — не удержался я от усмешки.
— Нет, — поморщился крепыш. — У огнемета жутко тяжелые баллоны. Надсадил поясницу.
— Пятьсот франков, — напомнил я. — Знаешь, сколько вагонов угля требуется разгрузить чернорабочему, чтобы заработать пятьсот франков?
Рамон обиделся и отвернулся. Так и промолчал всю дорогу до города.
Впрочем, мне и самому было не до разговоров:
Именно поэтому, когда впереди замаячили огни пригорода, я остановил броневик на обочине и велел садиться за руль напарнику.
— Куда ехать? — спросил тот, трогаясь с места.
— Броневик отгони на склад, — распорядился я, — завтра с самого утра заезжай за мной. Чем раньше выдвинемся, тем лучше.
— Опять туда?
— Да.
Рамон с кислым видом кивнул и уточнил:
— Забросить тебя домой?
— Нет, сойду по дороге, — ответил я, откинулся на спинку неудобного сиденья и закрыл глаза.
Голова болела просто невыносимо.
8
Домой вернулся уже в десятом часу. Мог бы закончить с делами и раньше, но, несмотря на мигрень, поблажек себе решил не давать и провел несколько часов в публичной библиотеке, по крупицам выискивая информацию об имении блистательного Рафаила и его окрестностях.
В итоге, прежде чем соваться в затопленный подвал дворца, задумал проверить развалины кладбищенской часовни и катакомбы. Церквушка была постройкой столь древней, что никто из историков толком не знал, когда именно и с какой целью ее возвели посреди открытого всем ветрам поля близ резиденции падшего. Но даже больше часовни меня заинтересовали близлежащие подземелья. Один из входов в катакомбы располагался на восточном склоне холма, вершину которого мы с Рамоном сегодня посетили, и при всей осторожности в оценках счесть подобное обстоятельство простым совпадением я никак не мог.
Именно поэтому решил начать именно с катакомб. Но — завтра, это все завтра.
На крыльцо особняка поднялся, едва не валясь с ног от усталости. А только избавился от куртки, мокрого котелка и грязных сапог, как из обеденного зала донесся стук и хриплый крик.
— Жрать! — проорал лепрекон. — Жрать давай, драть!
Дивясь отчаянной наглости своего вымышленного друга, я прошел в зал и удивился еще больше, обнаружив, что Елизавета-Мария накрывает на стол, а коротышка изо всех сил колотит по столу ложкой, не переставая голосить:
— Жрать! Драть! Жрать! Драть!
— Уймись! — потребовал я.
— Жрать победителю мавров! — немедленно отозвался лепрекон, но долбить ложкой по столу перестал.
Елизавета-Мария посмотрела на меня с благодарностью и ушла на кухню.
— Что с Теодором? — спросил
— Твой дворецкий его видеть не может, — кивнула девушка на лепрекона. — Как увидит, его сразу трясти начинает.
На мой взгляд, Теодор слишком близко к сердцу принял пропажу столового серебра, но слуга и при жизни отличался педантизмом и болезненной принципиальностью, а уж после смерти убедить его пойти на компромисс и вовсе стало делом решительно невозможным.
Поэтому я лишь пожал плечами и отправился мыть руки.
Когда вернулся, лепрекон с завязанной вокруг шеи салфеткой облизывался в предвкушении сытного обеда, а Елизавета-Мария выкладывала с блюда тушеное мясо.
— Быстрее! Шевелись, драть! — торопил ее коротышка, от нетерпения ерзая на стуле. Получив заветную тарелку, он принюхался, потыкал в мясо столовым ножом и скривился: — Крысиная отрава!
— Перестань! — потребовал я, но он и не подумал успокоиться.
— Драть! Лео, это крысиная отрава! — повторил лепрекон, сорвал с шеи салфетку и засеменил прочь, как бы между делом прихватив со стола бутылку вина.
Елизавета-Мария недобро глянула ему вслед и милым голосочком произнесла:
— Крысиная отрава в мясе? Вовсе нет! Крысиная отрава засыпана в одну из бутылок вина. И только я знаю, в какую именно!
Лепрекон обернулся в дверях, возмущенно надулся и выругался:
— Стерва!
— Приятного аппетита, — улыбнулась девушка, ничуть не менее мило, чем до того.
Настроение у нее сегодня было просто замечательное.
У меня же оно оставляло желать лучшего, поэтому я молча расправился с ужином и попросил дворецкого принести чай наверх.
— Как скажете, виконт, — кивнул Теодор, убирая со стола.
— Лео! — окликнула меня Елизавета-Мария, прежде чем я успел выйти из комнаты. — Как такое может быть?
Я с недоумением обернулся.
— Что именно вызывает твое удивление?
— Лепрекон. Он слишком реальный для твоей выдумки. Что придает ему силы?
— Клад! — немедленно отозвался Теодор. — Где лепрекон, там и клад. Все дело в кладе!
Девушка задумчиво кивнула:
— Возможно, и клад. Что ж, это будет славная охота.
— Только не разнесите весь дом, — потребовал я, нисколько не сомневаясь, что вскоре обнаружу эту спевшуюся парочку за простукиванием стен, а то и перекапыванием сада.
Пусть их! И я со спокойным сердцем отправился в спальню.
К величайшему моему облегчению, лепрекона в комнате не оказалось, а все следы его недавнего присутствия — пустая бутылка, окурки и воск на подлокотнике кресла — оказались убраны не терпевшим беспорядка дворецким.
Портрет Елизаветы-Марии фон Нальц лежал на письменном столе; я смотрел на него, пока щемящая боль в груди не сделалась невыносимой, потом улегся на кровать. Даже свет гасить не стал, просто в ожидании вечернего чая прикрыл на секунду глаза, а уже утром меня растолкала Елизавета-Мария.