Всегда бывает первый раз (сборник)

Райт Лариса

– Почему колотил-то? – не поняла Елена. – Цветы дарил.

– Какие?

– Мимозу, тюльпаны, нарциссы – разные цветы. Но чаще всего розы.

– Розы… – задумчиво повторила Маша. – А при чем тут цветы-то?

– Ну, вы… ты спросила: «Часто ухаживал?»

– Дура ты, – Маша широко улыбнулась. – Дура и есть. Я спросила, батя твой мамку бил или как?

– Или как, – растерялась Елена. – И не бил вовсе. Как это бил?

– Да по-разному, – усмехнулась Маша. – То кулаком, то ремнем, то скалкой, то своими же портками. Нас с Валюхой, правда, не трогал, а матери доставалось по первое число. Чуть что не так: не то сказала, не туда посмотрела, здесь не домыла, и привет. В общем, бил, пил, работал в году от силы месяц, в хозяйстве не помогал, так какого лешего его раньше не задавило? – Она

немного помолчала, потом неожиданно улыбнулась: – Из-за карамелек все. Уж шибко я их любила. Вот Господь и берег его, дарителя-то! А в шестнадцать меня маманька как раз в колхоз определила, так я уж на свои кровные могла кульки покупать. Только больше не ела. Валюхе скармливала. Она у меня младшая. А у тебя есть кто?

– Брат.

– Младший?

– Старший.

Маша резко хлопнула по столу мясистой ладонью. Наливка расплескалась вишневыми брызгами, едва не запачкав светлый свитер Елены.

– Ох и везучая ты, – Маша смотрела на соседку с откровенной завистью. – Ну и как это?

– Что?

– Иметь старшего брата.

«И что тут ответить?» С братом Елена последний раз общалась лет пятнадцать назад. Да и вряд ли можно назвать общением свидетельские показания в суде. Родители умерли, не оставив завещания, и Елена с братом никак не могли решить квартирный вопрос. Она хотела сдавать родительскую квартиру, он – продать и разделить деньги. Елена собиралась взять кредит и выкупить его долю, но, как назло, в это время осталась без работы, а брат ждать не желал. Подал в суд на раздел имущества, сказал, что продаст свою долю банку, а Елена потом пусть определяется, что да как. Она и определилась: перестала с братом разговаривать и даже с днем рождения не поздравляла. И каково же это иметь старшего брата? Она ответила:

– Хорошо.

– Вот и я всегда так считала. Был бы у меня старший брат, разве стал бы себя папанька так вести? Его бы, окаянного, Митька быстро на место поставил.

– Митька?

– Ну да. Братку-то Митькой звали.

– Так он был?

– А как же! Пару годков только пожил да помер, не то от дифтерии, не то от дизентерии, я и не помню. Меня ж тогда еще не было, это мамка потом рассказывала да на могилку водила. Все плакала: «Вот он лежит, наш защитничек», – Маша горько вздохнула и замолчала.

Елена теребила в руках бумажную салфетку, не зная, что сказать. Выражать соболезнование? Так ведь столько воды утекло… Сменить тему? А о чем говорить? Наверное, о чем-то надо, иначе соседка опомнится и снова начнет предлагать выпить. Но Маша, словно забыв о Елене, махом опрокинула в себя содержимое своего стакана и растянулась на полке, издав продолжительный стон.

– Я это, – сказала она, натягивая на себя одеяло, – посплю малехо, не возражаешь?

– Нет. Конечно, нет.

– Только ты без меня не пей! – Маша приподнялась и пристально посмотрела в глаза попутчицы. Увиденное ей явно понравилось, потому что она расплылась в улыбке, откинулась назад на подушку и, сменив гнев на милость, пробормотала, проваливаясь в сон: – А кушать – кушай. Негоже такой тощей ходить, людей пугать. Не то что ухватить, взглянуть не на что. Вот у меня соседка…

Вместо продолжения очередной занимательной истории Елена услышала громкий храп. Она осторожно поднялась и, стараясь не шуметь, вышла в коридор.

В вагоне было тихо. Только где-то справа капризничал ребенок. Елена смотрела в окно, ощущая то душевное умиротворение, которое чувствовала всегда, наблюдая за мелькающими деревьями, полустанками, полями и домиками небольших, подчас заброшенных деревенек, мимо которых поезд мчал на бешеной скорости, не давая ни одной мысли задержаться в голове и разбередить старые раны. На станциях, где картинка за окном превращалась на какое-то время в статичную, Елена позволяла своему воображению разыграться. Она выбирала человека (старушку ли, робко торгующую домашними пирожками; носильщика, лениво покуривающего в ожидании халтуры; мальчишку, лузгающего семечки) и придумывала его судьбу, рисовала линию жизни.

Старушка наверняка великолепная кулинарка. У нее в коробке замечательные пирожки. И не печенные в духовке, а обжаренные со всех сторон на сковородке в кипящем масле. С разными начинками: с мясом, с капустой, с творогом,

с рисом и яйцом и еще обязательно с повидлом. Ведь были же раньше пирожки с повидлом. Куда теперь подевались? А бабушка ценит старые добрые времена, потому и делает такие пирожки. Да и делает она их не только потому, что нуждается, а еще и оттого, что обожает стряпать. А угощать своими лакомствами особо некого: дети давно в большой город подались, приезжают по праздникам да внуков на каникулы присылают. Нет, ее, конечно, дома ждет дедушка. Но разве вдвоем им осилить такую прорву пирожков? Она могла бы готовить поменьше, но раз уж замесилось тесто, ведь не выбрасывать же. Она маленько поторгует и пойдет домой. А дома они с дедушкой сядут у самовара и станут чаевничать. И она обязательно скажет о том, какие невозможно разные получились у них сыновья. Коленьке – старшему – только с мясной начинкой подавай, а Мишаньке сладенькие, с творожком да с повидлом. А он крякнет, поддакнет и непременно заметит, что «лично ему нравятся любые пирожки в ее исполнении, и вообще, лучше бы она сидела дома и готовила бы только ему, а то неизвестно, что еще она делает и с кем якшается на ентих базарах-вокзалах». Потом он ее крепко обнимет и поцелует. А она смутится, нежно потреплет его лысину и упрекнет ласково: «Старый дурак».

К старушке подходил покупатель, и Елена тотчас отворачивалась, чтобы не видеть, какой пирожок продавщица выудит из своей коробки. А вдруг вовсе не такой, как она себе напридумывала. И что тогда? Вся история на выброс. Елена переключалась на носильщика или на мальчишку. Она никогда не искала подтверждения своим мыслям, но и не хотела быть свидетелем их несостоятельности, потому не выходила на остановках. Стояла в вагоне, прижав горячий лоб к холодному стеклу, и сочиняла, сочиняла, сочиняла. В юности она писала рассказы. Несколько коротких историй даже напечатали в «Пионерской правде». Папа надеялся, что она станет писателем и напишет мемуары. Не о себе, конечно, – о нем. Папа Елены был ученым-ядерщиком, очень известным в узких кругах. Приобрести же широкую известность профессия, естественно, не позволяла. А Сергей Иванович жаждал всемирной славы, потому и любил говорить:

– Пиши, Ленка, пиши. Фамилией своей настоящей подписывайся и, где надо, отчество не забывай вставлять. Родина должна знать своих героев.

Впрочем, гордился он не только собой, но и дочерью. Буквально доставал всех родных и знакомых уверениями в том, что надо выписывать «Пионерскую правду», потому что «это единственная дельная газета, в которой публикуют что-то стоящее». Под «стоящим» он, естественно, подразумевал «свою Ленку», которую не уставал нахваливать. Отец называл ее Пушкиным, Гиляровским и даже Чеховым за любовь к короткой форме. А если Елене удавался особо сентиментальный рассказ, она удостаивалась звания «знатока человеческих душ».

– Писатель – тот же психолог, – любил повторять Сергей Иванович. В голосе его при этом звучали почтительность и уважение, отчего профессия психолога казалась Елене особенно значимой.

Из-за этих слов в итоге пришлось ученому проститься с мечтой быть прославленным в мемуарах дочери, которая решила, что, вместо того чтобы походить на психолога, куда лучше будет им стать. И стала. Копалась в чужих жизнях, давала советы, выносила вердикты. А папа был, конечно, разочарован и разочарования своего не скрывал, говорил:

– Прежде чем ворошить чужие жизни, надо разобраться в своей.

Прав был Сергей Иваныч. Ох как прав. Теперь Елена ездит в поездах, высматривает людей на полустанках и придумывает им несуществующие жизни. Зачем? Затем, чтобы не вспоминать о своей. Несущиеся за окном пейзажи тоже в этом помогали. Елена любовалась природой, и душа отдыхала.

Теперь она тоже смотрела в окно, но привычная легкость и бездумность быстро покинули Елену. В голове крутились мысли о Маше, о ее простоте, незатейливости и какой-то необъяснимой гармоничности. Эта странная женщина могла быть только такой и никакой другой. Если бы Елена захотела вернуться к психологии взрослых людей, то тип этой женщины, несомненно, оказался бы достойным рассмотрения. Но в последние годы Елена занималась детьми и к взрослым пациентам возвращаться не собиралась. Зачем? Если все проблемы родом из детства, там их и надо искать.