Всегда солдат
Шрифт:
– Пан полицай!
– раздался поблизости голос пленного из рабочей команды.
– В бараке хлопец лежит, встать не может.
– Давай его на носилки и к траншеям!
– приказал полицай.
– Так он еще шевелится и трошки балакает. Жалко, живой человек…
– Я тебе дам, жалко! Неси, говорю! Пока донесете, дойдет. Живых девать некуда - видишь, весь двор забит, а ты с каким-то доходягой канителишься.
Послышался топот ног. Потом тишину прорезал тонкий задыхающийся крик:
– Товарищи, пожалейте… Я живой… Я встану… Я жить хочу!
– На том
Больного вынесли во двор. Бледное, без единой кровинки лицо, завалы на щеках, лихорадочный блеск в расширенных от ужаса глазах. Растопленное золото солнца и лазурь неба ударили несчастному в глаза. Он зажмурился, вцепился костлявыми пальцами в края носилок, рванулся из последних сил. Носилки накренились, и пленный упал на землю.
– У, собака!
– рассвирепел полицай и носком сапога ударил больного под ребро.
Несчастный глухо, натуженно охнул, вскинул затуманившиеся глаза к солнцу и сразу сник.
– Готов, - заметил один из носильщиков.
Другой потрогал пульс и возразил:
– Нет еще. Дышит…
– Давай, чего встали!
– заорал полицай.
Пленного, точно мешок, бросили на деревянные носилки и потащили к траншеям.
– Видел?
– обратился ко мне полицай.
– Если мало, сходи к траншеям, полюбуйся!
Разыгравшаяся только что трагедия укрепила мою решимость: бежать, и как можно скорее. Я понимал, [86] что с моим здоровьем долго не протяну здесь. Не боялся, что быстро ослабею - я был очень вынослив, - но головокружения и обмороки могли доконать меня. Один затяжной обморок на глазах у полицаев - и не миновать траншеи.
– Что ж, - оторвал меня от невеселых мыслей Виктор, - думай не думай, сто рублей не деньги. Идем посмотрим, как охраняется лагерь.
Утешительного ничего не нашли. Лагерь в два ряда был обнесен забором из колючей проволоки. Вывешенные на столбах дощечки с черепом и скрещенными костями предупреждали о том, что через проволоку пропущен электрический ток. За забором пленных караулили овчарки. С площадок вышек выглядывали тонкие дула пулеметов.
– Да-а, охрана по всем правилам, - со вздохом отметил Клементьев.
– Нужно искать какой-то другой способ.
– Остается один: попасть в рабочий батальон. Гитлеровцы восстанавливают вокзал. Возможно, оттуда бежать будет легче.
– Попробуем, одно ясно…
Виктор оборвал фразу и остановился как вкопанный.
– Посмотри, Серафим, - сдавленно прошептал он.
Мы находились позади бараков. Вначале я не понял, чем вызван ужас, прозвучавший в словах товарища. Прямо перед нами была длинная траншея. Она пересекала лагерь по всей его ширине. На дне, углубляя траншею, копошились пленные из рабочей команды.
– Смотри правее, - подсказал Виктор.
Я повернул голову и невольно зажмурился. В считанных метрах от нас из земли торчали головы, руки, ноги. Верхний ряд трупов был едва присыпан. У меня зашевелились волосы, а по спине точно провели ледяным рашпилем.
– Идем!
– я сильно дернул Виктора за рукав.
–
– Человечество тут ни при чем. Это фашизм! [87]
«Добрый» немец
На следующее утро мы ушли разбирать завалы на железнодорожной станции. Но и здесь пленных охраняли не менее тщательно, чем в лагере. Территорию вокзала опутывали два ряда колючей проволоки, через каждые пятьдесят - сто метров стояли часовые с автоматами. На станции вместе с нами работали «цивильные немцы» из тех, кто жили в Советском Союзе, но с приходом гитлеровцев переметнулись на их сторону. Эти тоже следили за пленными, руководили группами.
Ровно в двенадцать немцы прервали работу и принялись за обед. Триста граммов хлеба на брата, вместо полутораста лагерных, мы должны были получить у своего руководителя. Сбросив с носилок последнюю груду битого кирпича, я и Клементьев подошли к немцу. Он сидел в проломе окна и уже ел. На бумаге в тарелочках лежали масло, сало, каша, в толстой фарфоровой кружке с традиционной немецкой надписью «Пей на здоровье» ароматно дымился настоящий черный кофе.
Я сглотнул слюну, чертыхнулся.
– Зачем ругаешься?
– вежливо по-русски произнес немец.
– Не надо. Я получил свое, вы получите свое. У нас всюду железный порядок.
Он взял в руку шестисотграммовую буханочку черного хлеба и подбросил ее.
– Это вам, двойная порция. Работа тяжелая, работали вы хорошо и заслужили.
Немец улыбнулся, но в глазах его таилось коварство. Я насторожился. Да и предисловие мне не понравилось.
– Заслужили, так давай, - грубовато сказал Виктор и потянулся за буханкой.
Немец отдернул руку и положил хлеб на бумагу.
– Пляшите - тогда получите.
Он взял бутерброд, откусил и стал пить горячий кофе, причмокивая и дуя в кружку. Мы молчали.
– Пляшите, - повторил немец.
Мы круто повернулись и зашагали прочь. От голода меня начало мутить. Я подошел к колонке и [88] вдоволь, пересиливая себя, напился воды. Это немного помогло, сосущая боль под ложечкой чуть утихла.
Через полчаса прозвучал гонг. Еще четыре часа таскали на носилках битый кирпич, разворачивали ломами завалы. От слабости у меня кружилась голова и на лбу часто выступал пот. Ноги в коленках предательски дрожали. Я чувствовал, что это не только от голода. Меня не покидало ощущение ломоты в суставах. Иногда тело сотрясала дрожь.
Рядом с нами работала другая пара пленных. Один из них, молоденький, с узкой грудью и колючими лопатками паренек, часто поглядывал в нашу сторону. Потом не выдержал и спросил:
– Что, ребята, вас пан без хлеба оставил?
– Какой пан?
– не понял Виктор.
– Тот, к которому вы прикреплены.
– Да, - неохотно подтвердил Виктор.
– А почему?
– допытывался паренек.
– Плясать нас заставлял, - отозвался я.
– Ну и что!
– удивился пленный.
– Подумаешь, невидаль какая! Ну, потопали бы немножко и дело с концом…