Всего одна жизнь
Шрифт:
Через два часа у Тузлеева восстановились нормальная деятельность сердца и тонус сосудов. Петр Петрович перевел его на самостоятельное дыхание. Первая, непосредственная угроза миновала — больной остался жив. Прасковья Михайловна сидела у его кровати в реанимационной палате. Петр Петрович умчался куда-то, а остальные врачи, участники отгремевшего боя, собрались в ординаторской. Молча курили. Только Валентин Ильич строчил деловито в историях. Молчание нарушил Алексей Павлович:
— В том состоянии, в котором находилась последние месяцы Прасковья, можно было сделать что угодно…
Валентин Ильич оторвался от историй и поочередно поглядел на Кирша и Германа. Лицо
— Лошадь уже несколько раз прогарцевала по отделению, — заметил Валентин. — Готовится к сабельной атаке.
«Лошадью» очень давно какой-то недоброжелатель прозвал начмеда. И это прозвище за нею укрепилось. Может быть, потому, что у нее была лошадиная фамилия — Кобылянская, а возможно, оттого, что она действительно напоминала чем-то лошадь. Скорее всего походкой — ломовую лошадь. И функции, которые она выполняла при Бате, проводя, как и он, в больнице все дни от зари до зари, были похожи на работу ломовой лошади: тяжелую, неблагодарную, зачастую непонятную ей самой. Но без этой работы, вне этой работы Кобылянская не могла даже представить своей жизни. Да у нее и не было, собственно, своей отдельной от больницы жизни. Все было отдано Бате, госпиталю, больнице.
Она пришла под начало Бати прямо со студенческой скамьи еще перед войной. Ее уделом были бумажки и склоки, которые именовались «нелицеприятным выяснением обстоятельств». Теперь, без Бати, начмед сильно сдала, стала тише. Она все так же дневала и ночевала в больнице, все так же неутомимо вышагивала тяжелой походкой по этажам и отделениям, пытаясь устраивать разносы за пыль на листе фикуса, за несвоевременно проставленный на титульном листе истории болезни диагноз или за «неделовой телефонный разговор в рабочее время». Но ее уже не боялись, над нею подшучивали в открытую, а Иван Степанович, выслушивая ее жалобы, добродушно расплывался, успокаивал, советовал поберечь нервы, потом вдруг, становясь серьезным и проникновенным, обещал «разобраться» и «выяснить». Ничего он, конечно, не выяснял, так как считал все это мелочами, в которых в конце концов можно легко погрязнуть, «бабскими заскоками», которые нужно выслушивать терпеливо и сострадательно, но и только.
А при Бате начмеда боялись! Навряд ли прежде в такой ситуации кто-нибудь из врачей больницы произнес бы столь игривую фразу, как Валентин Ильич…
Герман вдруг почувствовал усталость. Неожиданно сильно заломило в затылке. Захотелось лечь и уснуть, но уйти домой было невозможно. Он снял трубку и набрал номер телефона старшей сестры.
— Клавдия Ивановна, занесите мне, пожалуйста, пару ампул кофеина.
Случалось и у него за двадцать лет — и не так уж редко, — что охватывало раскаяние, даже отвращение к себе за что-то, сделанное не так, как нужно было бы, за что-то недодуманное, невыполненное, от чего страдал больной человек, но здесь была небрежность, недопустимая, непростительная небрежность…
Старшая сестра принесла Герману кофеин.
— Может быть, крепкого чая?
— Спасибо, Клавдия Ивановна, не надо.
Герман прошел к раковине, налил стакан воды, отломил тонкие запаянные концы ампул, вытряс на язык их содержимое, запил. Потом отправился в палату к Тузлееву.
В реанимационной было полно народу. Лаборантка брала у больного кровь из вены. Тузлеев сонно, с трудом, поднимал веки и все время повторял: «Что со мной? Что со мной?..» Прасковья сидела рядом, уронив
— Что это у вас происходит? — тихо и возмущенно сказала она вошедшему Герману. Знакомый напряженный полушепот…
Он ничего не ответил ей, подошел к Тузлееву, пощупал пульс. Вполне приличный.
— Ну, как там? — опросил у Петра Петровича.
— Все нормально. Пожалуй, можно трубить отбой.
Герман кивнул и отошел к Кухнюку. Плотная повязка на шее выглядела высоким белым воротником. Запавшими безразличными глазами Кухнюк, не мигая, смотрел в окно. Казалось, он даже не замечает всего, происходящего вокруг него. Герман заглянул в листок на тумбочке у кровати.
— Как вы себя чувствуете, Кухнюк? — Присел на край его кровати.
Кухнюк медленно перевел взгляд на врача и так же неспешно отвел его в сторону. Герман повторил вопрос, его интересовало сознание больного.
— Плохо, — ответил после длинной паузы Кухнюк.
Герман видел краем глаза, как потянулись из палаты врачи.
— А что — плохо?
Широкое белое лицо Кухнюка ничего не выражало.
— Напрасно все это… — наконец так же тихо произнес он.
— Что напрасно?
Кухнюк закрыл глаза. Герман посидел еще немного рядом с ним, глядя на неживое его лицо, потом встал. Перед тем как выйти из палаты, сказал сестре:
— С Кухнюка не спускать глаз. Если вам понадобится выйти, зовите милиционера… Пойдем, Прасковья. Хватит.
Новый милиционер, сменивший дежурившего ночью, сидел в коридоре, в тех же бахилах и халате, и читал книгу. За дверью в холл, сверкнув начищенными ботинками, промелькнула маленькая решительная фигура Петра Петровича. Весь день он стремительно метался из операционной в операционную, с этажа на этаж, из одной реанимационной в другую…
В ординаторской Кобылянская, стоя посредине комнаты со скрещенными на высокой груди руками, внушала что-то Валентину Ильичу, а тот, согласно кивая, не переставал быстро писать. Алексей Павлович сидел на краю начальнического стола и звонил в родильный дом.
— Узнайте, пожалуйста, я подожду… Девушка, милая, вы же сами понимаете — за час могла родиться уже и тройня…
Герман спросил, проходя к своему столу:
— Ну, что там у тебя?
Алексей прикрыл большой ладонью трубку.
— Похоже, все пока без перемен… — Он слез со стола, пододвинул к себе ногой ближайший стул.
— Герман Васильевич, я считаю, нужно собрать ваших ординаторов и обсудить случившееся, — решительно заявила начмед.
— Наверное, сейчас не время, — устало сказал Герман.
— Самое время! — категорично возразила она. — О каком времени вообще может идти речь? Это же подсудное дело!
— Может быть. И все же сейчас не время, — упрямо повторил Герман.
— При Бате вы так не стали бы разговаривать! — возмущенно загремела Кобылянская. — Тут бы уже вся больница была на ногах!
Валентин Ильич перестал писать, вскинул на нее голубые глаза.
— А зачем? — искренне удивился он.
— Вот! Вот, пожалуйста!.. — Кобылянская задыхалась.
Алексей Павлович буркнул что-то в трубку и положил ее на рычаг.