Всего одна жизнь
Шрифт:
Пригласили ждавшего за дверью Бориса.
Герман с интересом рассматривал коренастого крепкого парня с волнистым темно-русым чубом.
Профессор коротко, но достаточно полно и ясно обрисовал ситуацию и заключил:
— Риск велик. Гарантий нет.
Серафима Ивановна согласно кивала седой головой. Помолчав, Борис сказал негромко, но твердо:
— Если есть хоть один шанс, надо делать.
Профессор застучал тонкими пальцами.
— Вы в любом случае становитесь инвалидом.
Борис улыбнулся. Улыбки была неожиданно легкая, светящаяся. Гагаринская — промелькнуло у Германа.
— По одной почке на брага — немало.
И все сидевшие в кабинете улыбнулись, даже Федор Родионович, — так обаятелен был этот парень. Профессор встал и отошел к окну. Герман понял — он сильно волновался.
— Вы ведь офицер? — спросил наконец Федор Родионович.
— Да. Танкист.
— Вы знаете, что дальше служить не сможете?
— Знаю… Но согласитесь, профессор, что жизнь дороже.
— Пожалуй…
— Ну, вот. — Борис напряженно улыбнулся. — Танкист, значит — механик. Не пропаду!
— Но вам, кажется, нужно разрешение?..
— Это улажено.
— Ну, хорошо. Идите. — Федор Родионович опять отвернулся к окну. — Спасибо, Серафима Ивановна, я вас больше не задерживаю.
— Благодарю вас, профессор. Когда операция? — спросил Борис.
— Сейчас решим. Вам скажут.
В прогретом желтоватом осеннем воздухе чуть колыхались над парком убегавшие к горизонту дома громадного города. На заднике этой солнечной панорамы они казались нарисованными прозрачной голубой краской.
— Переведите братьев к себе, — глухо произнес Федор Родионович, когда они с Германом остались одни, в кабинете. — Операция послезавтра.
5
В кабинете главного врача было тихо. Из-за обитых дерматином дверей едва доносился стук пишущей машинки, царапал коготками о жердочки прыгавший в клетке щегол да постукивал тихо карандашный грифель по тонкому металлическому листу, на который Иван Степанович наносил рисунок.
Чеканка была его страстью. Не решаясь заниматься этим в кабинете, он делал здесь эскиз, а чеканил уже дома. Это право он отвоевал недавно в короткой, не очень шумной, но внутренне яростной битве с женой. Прежде, до того как он стал главным врачам известной в городе больницы, о такой победе, конечно, и мечтать не приходилось. И любимым делом, в котором достиг немалого мастерства, он занимался урывками. Но теперь его авторитет дома сильно повысился. Не поступали больше заказы на рыночную картошку (раньше он заезжал за нею после работы, а теперь его привозили и отвозили на служебной машине, какая уж тут картошка!), дети сами готовили уроки, и даже требование о непременном еженедельном натирании полов стало менее категоричным. Приезжал он домой не раньше семи вечера, и тут уж всякому должно было быть ясно, какой напряженный у него день…
А на работе он всякую минуту использовал для любимого занятия. В каком-то французском фильме он увидел, как директор фирмы серьезно, будто бы важные бумаги, разглядывает фотографии обнаженных красоток, помещенные в строгую папку, которую степенно закрывает при появлении в кабинете подчиненных. Удобная папка засела в памяти. Обзаведясь отдельным кабинетом, Ванечка приобрел себе похожую, с лакированной кнопкой, и держал в ней эскизы и металлические листы. Откинув обложку папки на массивный письменный прибор, состоявший из множества бронзовых медведей (давнишнее приобретение Бати), Ванечка, загородясь таким образом от двери, мог спокойно работать, а если к нему входили, он,
Так сделал он и теперь, когда в кабинет вошла, символически постучав, Кобылянская. С того момента как он возвратился из горздравотдела и узнал о несчастье с переливанием иногруппной крови, она весь день металась между отделением и кабинетом. Кобылянская буквально поняла его фразу «держите меня в курсе» и делала это так же, как при Бате, которого в подобных случаях интересовало все: не только, что происходит с больным, но и как себя ведет медицинский персонал, насколько виновник прочувствовал свою вину, что говорят по этому поводу свидетели и о чем судачат на других отделениях. Батя оценивал, по собственному выражению, «резонанс» и решал, насколько его нужно усилить, чтобы впредь подобное не могло случиться. Обычно он перегибал с «резонансом», что соответствовало его установке: в практическом медицинском деле лучше перестраховаться, чем недостраховаться.
Пережив несколько неприятных минут при получении первой информации о случившемся (скандал на весь горздравотдел!), Ванечка вскоре успокоился, узнав, что непосредственная опасность для больного миновала. Однако он не возражал против короткого совещания с участием начмеда и причастных к делу начальников отделений. Совещание окончательно убедило его, что скандал не состоится. И все дальнейшие метания и шум, творимые Кобылянской, были непонятны ему и неприятны.
Когда она в очередной раз пришла и взволнованно сообщила, что врачи плановой хирургии настроены весьма благодушно, Ванечка заметил:
— В общем-то, их можно понять: ведь все закончилось благополучно.
Кобылянская вспыхнула так, словно ее оскорбили. С закипающими на глазах слезами она сказала дрожащим от переполнявшего ее возмущения голосом:
— Безответственность и беспечность, как ржавчина, разрушают наш коллектив!
Ванечка перепугался:
— Ну, что вы, зачем так резко?..
— Это суть! — Она была, кажется, на грани истерики. — Поговорите с хирургами, и вы убедитесь…
— Ну, хорошо, хорошо. — Ванечка встал с кресла. Он согласился, что надо, пожалуй, поговорить с хирургами. — Пусть придут в конце дня.
Так удалось заполучить несколько спокойных часов. И вот снова начмед появилась в кабинете.
— Хирурги собрались, — сухо доложила она.
Ванечка отодвинул папку и вставил шариковую ручку, изображавшую ракету, в подставку (чернильницы с медведями служили теперь только украшением). Пригласил вошедших рассаживаться. Прасковья Михайловна, с поджатыми губами, не отрывая взгляда от сцепленных своих пальцев, грузный Кирш и скучающе-небрежный Валентин Ильич сели у дальней от стола стены. Кобылянская заняла место в одном из кресел у стола.
— Как же это получилось? — без особого выражения начал Ванечка, обращаясь к Прасковье Михайловне. Та еще крепче сжала пальцы и молчала.
Щегол запрыгал в своей клетке, застучал клювом по кормушке.
— Прасковья Михайловна, конечно, поняла свои ошибки, — заговорила строго начмед, — и оценила правильно, я думаю, свой проступок. Но вот молодые врачи отделения так ведут себя, что — я убеждена! — они не поняли преступности случившегося! Здесь нет, к сожалению, Германа Васильевича, он ушел после дежурства, но ему, по-моему, много предстоит еще воспитательной работы на отделении…