Всемирная выставка в Петербурге
Шрифт:
— Да верно ли? Откуда ты всё знаешь? — Крикнула Дуне одна из девчат.
— Знаю, бабоньки! — Сказала коммунистка. — Кто на Обводном живёт, давно о том судачат. Только до нас, как всегда, до последних доходит. А вот умные-то люди, кто в газетах разбирается, да в рабочий клуб заходит, да в чайных греется — те давно уж всё уразумели! Говорят, нашим страданиям последние дни пошли. Истинный царь вот-вот явится!
— Он, что, к нам в казарму придёт? — Прозвучало ехидное из угла.
— Ну, Матрёна, ну и дура ты! — Ответила оратор. — Голова тебе на что дана? Чтоб думать! Ну и думай! На кой чёрт царю по всем казармам шляться, чтоб
— И зачем же?
— А затем как раз, чтобы царь себя явил! Не было ведь выставок таких у нас отродясь — и вот вдруг у думали! Ясно ведь, что это не затем, чтоб там самарские трёхколёски, да вологодское масло народу показывать! Это всё для того и устроено, чтобы народ там узрел своего Государя!
И снова Варя не могла не признать разумность Дуняшиных рассуждений. Она сама давно подозревала, что вся эта эпопея с Выставкой — не то, чем кажется. Только вот сказать не получалось. А теперь всё стало ясно. В руках у Вари было письмо от Миши, переданное ей сегодня каким-то грузином. Там значилось: «Варя! Мне пока придётся скрыться. Не волнуйся, не ищи меня. На квартиру я вернуться не могу, поэтому потребуй у хозяйки вернуть деньги. Михаил». Что это значило? Очевидно, что Ваня Проскуряков был прав, и собственное чутьё Варю тоже не обмануло: жениться Коржов не хотел. Было ясно, что он ухватился за мысль стать царём, бросил Варю и теперь распространял о себе слухи по клубам и чайным, что скоро явится. Осознавать себя брошенной было, конечно же, горько. Ещё того хуже, что Варя, теперь получалось, ничем не превосходила двух своих соседок Дунь, у которых не было ни женихов, ни мужей. К тому же выходило, что, раз Дуня-коммунистка так горячо проповедует Мишино воцарение, то она теперь вроде как ближе к нему, чем Варвара. Оставаться в стороне было нельзя, и Варя крикнула:
— Верно! Верно, Дунька, говоришь!
— Верно-верно! — загудела вся казарма.
— Давно царям пора народ спасать!
— И то правда! Двадцатый век на носу, а царя помещики как тыщу лет дурили, так и нынче продолжают! Уж пора ему узнать, что мы страдаем!
— Это раньше он не мог про нас узнать! А что теперь? Уже и телефон есть...
— ... Телеграф!
— Беспроволочный даже!
— Ой, девчата! А на Выставке-то, сказывают, будет какой-то там Царь-Телеграф выставляться!
— А что это?
— Бог его знает!
— Да что-что! Всё ясно! Это специальный телеграф размером с дом, литой, из золота! А ведёт он прямо в Зимний, в императорскую спальню!
— Так это, получается, мы с Выставки с царём Сергеем Первым можем связаться?
— Да на кой он...
— Ну нет!
— Пускай знает!
— Давайте, девчата, как Выставка будет, пойдём туда вместе, да и сразу ему оттелеграфируем, чтоб шёл куда подальше, потому как незаконный он выходит!
— Надо, надо сходить!
— И не раз! Мы же не знаем, в какой именно день Выставки явится Михаил!
— Каждый день, девчат, дежурить надо!
— В этот раз своего не упустим!
— Возведём Михаила на царство!
— Да здравствует царь Михаил Второй! — Торжественно заключила Дуня-коммунистка. А потом затянула: — Бо-о-оже, царя-я-я храни-и! Си-и-ильный держа-а-а-авный...
В этот момент раздался треск из репродуктора.
— Кончай, девчата! Служба сейчас
Но вместо привычных звуков литургии из металлического цветка прозвучал голос начальника казармы:
— БЕСПОРЯДКИ ПРЕКРАТИТЬ!
— Ца-а-арствуй на сла-а-аву, на сла-а-а... — Упорно продолжали Дуня слева и её единомышленницы.
— ПРЕКРАТИТЬ ПЕТЬ НЕМЕДЛЕННО! — Перебил их грозный голос из фонографического раструба. — Никто не смеет петь без дозволения заводоуправления! Политические речи воспрещаются!
— Ах ты, гнида! — Закричала коммунистка и помчалась к репродуктору так, словно это был живой начальник. — Ах ты, морда жидовская, станешь ещё нам указывать! Довольно русской кровушки попили! Всё! Хорош! Даже думать не смей запрещать нам царя славить нашего!
Сторонницы Дуни загомонили. В нескольких частях казармы, впрочем, раздалось недовольное шиканье, но оно было почти неслышным. А когда коммунистка добралась до раструба, схватилась за него руками и принялась трясти, никто не попытался оттащить её. Напротив, несколько работниц вскоре присоединились.
— ПРЕКРАТИТЬ! — Надрывался начальник.
Несколько десятков голосов дружно послали его матом. Потом все как-то разом вспомнили, что плата, взимаемая за трансляцию литургии несправедлива, происхождение трансляции под вопросом, и вообще — электрографофон, как, вроде, называлась эта штуковина, создаёт у фабричных девушек ложное ощущение того, что в церковь ходить не надо, и тем самым губит их души.
Примерно через минуту раскачивания ненужной новомодной штуковины Варя ощутила, что тоже должна принять в нём участие. Она встала с лежанки... Но поздно. Репродуктор отвалился от стены и упал на пол вместе с несколькими девушками.
Этот факт вызвал всеобщее веселье.
Оно длилось до сих пор, пока в казарму не пришло живое начальство, и не объявило об увольнении Дуни-коммунистки и ещё трёх работниц, ломавших с ней вместе устройство.
Глава 31, В которой Венедикт наблюдает за угнетённым рабочим классом и получает план его спасения.
Пятый час болтался Венедикт у Симоновских казарм — и всё без толку. Ошибки быть не могло: Федя точно проследил и был уверен, что невеста Михаила обитает именно здесь. Венедикт даже видел её как-то раз выходящей из здания: он ведь уже встречал эту девушку как-то раз у квартиры вдовы Скороходовой. Словом, это было то самое место, единственное, пожалуй, где можно было надеяться встретить Коржова. Но его не было ни сегодня, ни вчера, ни позавчера. Неужели с невестой поссорился? Или они всё-таки встречались в другом месте? Или время Венедикт выбрал не то?..
Кстати, что касается времени: сегодня тут творилось что-то странное. Работницы без конца входили и выходили из здания. А ведь был разгар дня, и им всем полагалось стоять у станков! Непонятно. Ещё из интересного: час назад Венедикт видел крупную потасовку между фабричными и теми, чьи костюмы позволяли распознать их как начальников. Случилось это после того, как из казармы с громкой руганью вытолкали нескольких девушек. Всё это, конечно, не имело никакого отношения к делу, но запомнилось Венедикту, поскольку стало его единственным развлечением на сегодня...