Всемирный следопыт, 1927 № 01
Шрифт:
— Видишь, какая штука. Тридцать тысяч, тут пропечатано, аэроплан стоит. Подумать толком — оно и не так, чтобы дорого. Лёт ведь. С другой стороны — ну, пожелал бы, скажем, я аэропланное удовольствие себе доставить. Могу ли? Куда там! Аэроплан да еще ангару для него. Н-да.
Заколыхалась на стуле Ксения.
— С чего это тебя на эропланное удовольствие потянуло?
— Хочется страсть полетать. Люди по небесам запузыривают, а я на быках. Обидно.
— Вот тебе, здравствуйте, — только и сказала Ксения.
И стал Федот частенько думать: почему это он на быках, когда
Не только Ксения, но и ленном из сумасшедшего дома беспокоиться начал:
— Не клепки ли в голове раскачались у Федота?
Беспокойство передалось на соседей. По станице пошел разговор:
— Наш небывалый мастер сапожный свихнулся на аэропланах.
Жалели соседи Федота…
К станице робко прокрадывалась южная зима. Кажется, вот-вот нагрянет. Мороз утренниками уже цепляется за уши— смотришь, в полдень отпустило, и ноябрьское солнце по-весеннему пригревает.
Лиман стонал птичьими голосами — слетелось пернатых гостей видимо-невидимо; впору им за места на лимане воевать. Гуси и лебеди держались на середине: сторожкую позицию соблюдали, а утки жирные, нахальные крутились у берегов. Недавно убралась африканская гостья — птица-баба; эта зобастая птица, весь октябрь грузно плавала в воздухе над станицей.
Прошла неделя, как отпраздновали наш красноцветный, радостный праздник, — Октябрь в ноябре.
Дымными тучами укрылось солнце, мокрые спицы дождя повисли, и провисели они три дня, раскиселив липкую черноземную грязь.
Похолодало. Зима обрадовалась, толкнула под бок деда Мороза:
— Не зевай!
И мороз грянул. Солнце опять с ним в схватку, но на этот раз осилил дед: развесил серебряные махры по деревьям.
Лиман опустел: в мокрую мрачную ночь учуяла птица, что настала пора одолевать трудный путь через волнистую пустыню морскую. В эту мокрую ночь ветер-буян не мог перекричать командных призывов птичьих армий.
Шел Федот Щелкин утром морозным по берегу замолкшего лимана. Вышел Федот из-за камышовой косы и напоролся прямо в упор на журавлиное войско. Замер Федот и журавли шеи вытянули.
«Чего это не летят?» — думает Щелкин.
Шагнул — не летят, только чуть-чуть отступили.
«Ага, — догадался Федот, — морозом после дождя у них скованы крылья. Запоздали голубчики!..»
Ближе подошел, вплотную.
«Так, так, — сказал сам себе Федот, — а ну-ка я их попробую забрать».
Отхватил он ножом камышину и погнал журавлей от берега; и пригнал их к станице.
Гонит Федот журавлей по станичной улице, радуется, как малый, а станичане из хат повысыпали:
— Куда гонишь такую силу? — спрашивают.
— Домой, — говорит Федот.
— На перо побьешь, что ли?
— Зачем на перо. Кормить буду.
— Да ведь они обожрут тебя.
— Авось, не обожрут.
Пригнал Федот к своим воротам журавлиное войско:
— Растворяй, Ксения!
Заахала супруга сапожника:
— Очумел ты, что ли? — опрашивает его.
— Растворяй ворота, тебе говорят! — Суров стал голос у Федота, и испуганная Ксения побежала ворота
Освободив одну клуню, загнал в нее Федот журавлей и запер. Пересчитал их и улыбнулся:
— Аккурат сотня.
Оттаяли журавли, живут. Плачется Ксения по соседским хатам:
— Овец стеснил для своей журавлиной силы. Хлебным месивом кормит этих голенастых чертей, сколько добра переводит. А слова против не смей оказать — так и рявкнет.
— Не допытывалась, зачем он журавлей прикормил? — спросил Есению казак Луговой.
— Летать на них хочет. Особенную сеть рыбаку Максиму Корню заказал. Тоже в копеечку в’едет.
— Неужли и сеть заказал?! — ахнул Луговой.
— Заказал, горюшко. Узду для вожака, который стаю направлять будет, сам мастерит. И сбрую для журавлей прочих. Страхи меня берут, как подумаю, что Федот птицу взнуздать задумал.
— Это летучее счумение у Федота, — сказал казак Луговой, — лечить его надобно. Ты бы, Ксения, до бабушки Власихи добежала.
— Думала я, да накостыляет он Власихе, пожалуй. Очень не любит ее.
— Придет беда — отворяй ворота. — вздохнул Луговой.
Посреди своего просторного двора Федот Щелкин делал удивительные опыты с журавлем. Журавль был взнуздан и по-особенному взнуздан. Сбоку его покатого затылка, около каждого скрытого птичьего уха, были укреплены на ремнях медные кольца. От колец к Федотовым рукам тянулись веревочные вожжи. Когда дергал Федот правую вожжу — журавлиный клюв поворачивался направо, когда дергал левую — клюв налево кривился. Если обе вожжи натянуты — что же остается журавлю, как не задрать голову. Так учил Федот вожака летать по его, Федотову, желанию — направо, налево, а когда нужно — забираться повыше.
Однажды заскрипела калитка и вошел приятель Федота, лекпом, уже не один: с ним был гражданин в золотых очках — главврач сумасшедшего дома. Федот не заметил вошедших, — в свои птичьи опыты очень погрузился.
— Видите, Валериан Николаевич, — сказал главврачу тихонько лекпом, — какие у него яркие признаки летучего психоза.
Главврач улыбнулся от эдакого необыкновенного диагноза я заметил:
— Проверим, действительно ли летучий психоз, но покуда не будем ему мешать.
И «медицина» вошла в хату.
Самовар уже запел тоскливую самоварную песню, когда, после третьего оклика Ксении: «Иди же, наконец, очумелый, чай пить», — в хате появился Федот. Увидел он гостей, поздоровался, затем гости полегонечку приступили к проверке умственных способностей сапожника.