Всемирный следопыт, 1927 № 01
Шрифт:
Атолл острова был обращен выходом на запад, и, лежа вечером на песке рядом со своей лодкой, Паризо мог любоваться солнечным закатом, мог видеть, как огненный диск все ниже склонялся к волнам, как лагуна вдруг стала золотым зеркалом, а чайки, тоже превратившиеся в золотых «жар-птиц», реяли на фоне лазурно-аметистового неба. Видел он, как зарево заката распространялось все дальше и дальше, пока все небо не превратилось в ало-золотой перевернутый венчик неведомого гигантского цветка, и как это цветок увял под черной рукой злодейки-ночи.
Спал Паризо эту ночь под деревом, где спрятал свои
Как большинство моряков в те дни, он имел при себе кремень и огниво, благодаря чему вопрос о способе добывания огня не смущал его. Что же касается пищи, то на берегу росло много кокосовых пальм, а у родника — несколько индийских смоковниц. Паризо знал, что дальше в лесу он найдет, без сомнения, вдоволь всякой пищи, но его не тянуло в лес. Всякий раз, когда он отходил от берега настолько, что деревья скрывали от него лагуну, им овладевало такое чувство, точно он не один, точно за ним наблюдают, точно… Нет, словами невозможно передать ту атмосферу таинственности, настороженности, почти враждебности к дерзкому вторженцу, которая царила в лесу с его сумрачными тенями.
Поэтому Паризо держался берега и лагуны. Там все было открыто и свободно. Там даже не было одиночества, потому что и чайки, и ветер, и море, и солнце составляли ему компанию. Он ловил рыбу. готовил себе трапезу, купался, наблюдал жизнь, кишевшую в лагуне, и жизнь птиц на рифах. Так проходили дни и недели, и проходили далеко не медленно.
Лодка стала для него больше чем лодкой. Она сделалась для него почти товарищем. Она была единственной связью между ним и миром, который он знал раньше, — в этом новом мире, таком прекрасном, но таком чуждом.
Справа и слева от песчаной полосы берега, которую он избрал своим местопребыванием, у самой воды рос густой кустарник. Под этим живым навесом он обыкновенно привязывал свою лодку, чтобы защитить ее от солнца.
Иной раз он ездил к рифам, но не мог пристать там, потому что не к чему было привязать лодку. Часто он часами лежал в лодке, положив руки на скамейку, а подбородок на руки, и наблюдал кораллы на дне лагуны, моллюсков, крабов, рыб… Целый мир в хрустальной оправе, мир молчаливый, пестрый, яркий и — всегда новый.
Прошло три месяца. И однажды Паризо покинул берег и углубился в лес. Монотонность жизни оказала, наконец, свое действие, породила в его душе какое-то беспокойство, которое толкнуло его на решение исследовать остров. А отчасти сыграло роль и необ’яснимое смутное влечение, коренившееся в том чувстве отвращения и ужаса, которое ему внушал лес. Лес пугал его, отталкивал… и манил.
Пройдя рощу пальм на берегу и смоковницы у родника, Паризо скоро попал в настоящую тропическую чащу, в царство таинственного сумрака и безмолвия, в тиши которого происходила борьба не на жизнь, а на смерть. Здесь травы боролись с вьющимися растениями, вьющиеся растения — с травами, а деревья — и с теми и с другими. Стебли лиан свисали отовсюду, словно корабельные канаты, а к ним цеплялись орхидеи, похожие на пташек с нездорово-роскошным оперением.
Паризо смело пробирался все
Это был один из тех старинных истуканов, какие можно найти на многих тихоокеанских островах. Глыба камня, паза в два больше человеческого роста, огромное лицо с черными впадинами глаз, похожее на то, как если бы его вытекла рука ребенка, пользовавшаяся резцом великана.
Очевидно, здесь было в свое время что-то в роде священной рощи или капища. Но теперь от всего этого ничего не осталось, кроме покосившегося истукана, который стоял один-одинешенек среди сумрака тропической чащи, словно прислушиваясь к чему-то…
Сквозь листву деревьев падал луч солнца прямо на лицо истукана. Широкие и перистые листья с таинственным шелестом качались под легким дуновеньем ветра, создавая странную игру света и теней. И Паризо казалось, что глаза истукана загораются, а губы кривятся в насмешливую улыбку и что-то шепчут непонятное, страшное, угрожающее. Паризо похолодел ют ужаса.
— Ну, чего я испугался? Ведь это всего только каменный истукан, — стараясь сам себя успокоить, говорил вслух Паризо, но не мог справиться с охватившим его ужасом.
Переход от сияющей, солнечной лагуны к этому мрачному месту был слишком резок. А неожиданный вид этого человеческого лица, грубо высеченного из камня, но неотразимо сильного своей первобытной простотой, поразил его, как удар грома среди ясного неба. Паризо смотрел, не отрываясь, на истукана, черные впадины глаз которого прожигали насквозь его сознание, запечатлеваясь на всю жизнь.
Наконец, опомнившись, юноша повернулся и бросился бежать без оглядки. Он спотыкался, падал, путался в лианах, с остервенением: рвал окровавленными руками зеленую паутину и опять бежал. Куда? Все равно, только бы подальше от этих страшных, мертвых всевидящих глаз. И, наконец, он упал, теряя сознание от страха и усталости.
Когда он пришел в себя, была уже ночь. С первым же проблеском сознания вернулся и ужас. Однако, немного освеженный ночной прохладой и отдохнувший, Паризо мог рассуждать более спокойно.
— Пролежу здесь до утра, а утром вернусь к лодке. Буду лежать совсем тихо, как мертвый. Все это только нервы и больше ничего. Не придет же он сюда.
Но, как только Паризо подумал об этом, вдруг его охватило такое сосущее до физической боли чувство жути, что он вскочил и готов был опять бежать, не владея собой.
— Навождение какое-то! — отдуваясь, сказал Паризо и отер холодный пот, выступивший на лбу. — Я переломлю себя. Буду спокойно итти все прямо, в одном направлении. Остров невелик, и я скоро выйду к берегу.
И, стиснув зубы, сжимая до боли кулаки, чтобы не поддаться опять паническому ужасу, Паризо пошел нарочито размеренным шагом. Впрочем, в ночной тьме, среди этой чащи итти быстрее было и невозможно. Он очень, медленно продвигался вперед.
Ночь приближалась к концу, Небо стало бледнеть. Скоро взойдет солнце, и его страхи кончатся. Но в лесу было еще сумеречно. У стало раздвинул Паризо кусты, вышел на лесную поляну — и вскрикнул от ужаса.