Всемирный следопыт, 1927 № 01
Шрифт:
— Когда же вы думаете лететь? — спросил врач Федота.
— Раньше весны где же, — ответил Федот. — К рождеству Максим Корень сеть свяжет. До февраля надо мне за птичьей сбруей посидеть. Вожака придется учить месяца три. Практический расчет еще произвести надо. Много заботы.
— Какой практический расчет?
— А как же. Вот, скажем, я — человек кволый, однако, четыре пуда тяну. Поклажу с пуд взять рассчитываю, значит, пять пудов есть. Сеть, сбруя — их тоже нужно считать. Журавлей сотня: по два фунта с гаком на каждого приходится. Но ведь журавль журавлю рознь, которому
На другой день после проверки лекпом сказал Ксении:
— Вы тово… стало быть, не тревожьтесь. У вашего супруга такой крепкий мозг, что дай бог всякому. Верю теперь и я, — обязательно он полетит… Ах, да чего ж ваш супруг башковитый!
Славу сапожную Федота пополнила новая слава. Станичане с нетерпением стали ждать весну. Частенько забегали к Федоту:
— Ну как, не хворают?
Журавли не хворали — жирели от хлебного месива, сил набирались.
Хорош февраль на Кубани. Соленые струи по степи плывут. Солнце торжествующее. Нет уже простыни снегов: она ручьями в балки скатилась. Между тем, лукав на Кубани февраль… Сегодня денек— радость, завтра денек— красота, а послезавтра, глядишь, как запоет поземка:
— Взы-и-и… взы-и-и…
Приготовления Федота к полету отразились на основном творчестве знаменитого сапожника.
Взял казак Коцуба новые хромовые сапоги, смотрит — выточены не по-щелкински.
— Эге, что же ты? — сказал Коцуба Федоту.
— Подкачал, — сознался Федот, — вижу, что подкачал. Извиняй, — все журавли эти. Только о них все мои думы.
Подошел день первого Полета, — праздничный день. Уже с раннего утра беспокоилась станица… Казаки, их жены, дети словно пчелы гудели по хатам. Только и слышалось:
«Когда ж, да когда ж Федот станет выводить журавлей в степь?»
С самых дальних окраин станицы посылали гонцов до Федота, с вопросом:
— Когда ж?…
— Не ранее полдня, — был ответ, — в журавлиной сбруе есть непорядок.
Нестерпимо медленно двигалось время. Казаки не вытерпели: казачья громада вывалилась из хат, войском потекла по улицам к хате Федота.
Знаменитого сапожника оторвали от дела:
— Будет тебе морить народ. Выводи!
Казачья громада, жаждущая невиданного зрелища, чуть не волоком вытащила Федота с его сетью, сбруей и журавлями.
В середине сети были устроены дыры для ног. Продел в них Федот ноги и зашагал со своим птичьим отрядом, захватывая улицу во всю ширину. Впереди этого шествия из хат выскакивали люди. Казачья громада рявкала зверем на выскочивших:
— Дорогу давай ему! Не мешай! Хочешь глядеть — на плетень лезь!
Когда вывел Федот журавлей в степь, Ксения протяжно завыла. Впрочем, с утра она уже пятый раз принималась причитать.
От воя Ксении дрогнули казаки, дрогнул и сам необыкновенный летчик. Он крикнул:
— Ну, землячки милые, отлетать время! Коли со мной что неладное случится — жену не оставьте.
— Летай, не оставим! — многоголосо гаркнула
Федот натянул вожжи, две сотни крыл распахнулись — журавли побежали. Подняли легко. Сеть, окаймленная стройным птичьим отрядом, поплыла над бархатом трав.
Треугольник с паутиной и запятой посредине всползал все выше и выше. Наконец, исчез треугольник, Молчаливая, как задремавший бор, долго стояла казачья громада, Как только исчез треугольник, казак Коцуба «пробудился».
— Понесли, — сказал он, — потащили нашего небывалого Федота,
Уже целый чаю летел Щелкни, уже давно ушла назад земля, — над Федотом кипело Черное море.
Безмерно широкое, бескрайное водное пространство представлялось сверху темно-синей пустыней о раскиданными по ней громадными белыми перьями, — по морю гуляла зыбь, волны опрокидывались пенистыми гребешками.
Сбоку Федота, вытянув ноги, журавли туго махали крыльями.
Вдруг Щелкни заметил вдали, на бирюзовом горизонте, дымок.
— Эге, — сказал сам себе Федот, — видимо, пароход. Надо будет показать себя на журавлях.
Щелкни направил вожака на дымок, и вожак, словно угадав мысли своего хозяина, начал снижаться. Пароход, рассекая пенистую зыбь, быстро катил навстречу. Вдруг один из пассажиров парохода, вооруженный биноклем, крикнул:
— Граждане, да не сошел ли я с ума! К нам человек на журавлях по воздуху сыпет!
И пассажирами и экипажем парохода овладело паническое любопытство. Каюты опустели… Даже повар, бросив крайне ответственную работу, — он разделывал индюка, на пять персон, — вылез в колпаке и поварской прозодежде на палубу.
Федот, между тем, набив трубку сухумским табаком, задумал распалить ее. Снял Федот свою каракулевую кубанку и стал на сети прилаживаться. Чиркнул он одну спичку — не закурилось, — погасла; чиркнул другую, — эта загорелась и, быть такой беде, разом вспыхнула вся коробка. Ветер раздул огонь, — огонь ухватился за подкладку кубанки, прожег, уцепился за вату.
Если бы дождь на этот случай, был бы спасен Федот. Да, та грех, небо чистое, ни единой тучки на нем. От пылающей кубанки загорелась сеть, и необычайный журавлиный летчик в пропаленную дыру ухнул… И упасть пришлось ему прямо в море, у самого борта парохода…
А журавли покружились покружились над пароходом (как только провалился Федот, тут же и сеть погасла), жалобно покурлыкали, и полетели, спутанные сбруей, на север.
В Тамбовской губернии, спускаясь на кормежку, зацепились птицы сетью за ивы и к мужикам в плен чуть не попали. Но у журавлиной сотни сила большая: рванулись голенастые, когда бежала по полю вся всполошенная деревня, и оставили мужичкам только обрывки веревки на ивах плакучих…