Всемирный следопыт, 1927 № 01
Шрифт:
Перед ним стоял истукан…
В. сером предрассветном сумраке леса глаза истукана казались неумолимо грозными, а рот неподвижно усмехался.
Паризо на мгновение замер, тихо раздвинул спиною кусты, прошел, пятясь несколько шагов и только потом обернулся и побежал. Лучи солнца указывали ему дорогу, и он скоро увидал коралловый берег и голубую лагуну, порозовевшую в утренних лучах. Паризо бросился к лодке, как к старому другу.
Когда он достиг, наконец, берега, то почувствовал себя, как человек, вышедший из мрачного и жуткого погреба на солнце и свет дня. Он занялся какой-то работой,
Но после завтрака, когда он лежал на песке и мастерил мозаичный рисунок из цветных раковин, ему вдруг почудилось в звонком крике чаек что-то новое. Они, по обыкновению, кружились над рифом, как делали это каждый день, но крик их не был больше автоматическим и бессмысленным, как всегда. В нем появились личные нотки. Точно чайки переговаривались между собой. И переговаривались не о чем другом, как о нем и о нем.
Бросив раковины, он вскочил в лодку, выехал на середину лагуны и закинул удочку.
Там, среди лагун, все опять вошло в норму. Чайки продолжали кричать, но личные нотки исчезли из их крика. На душе у Паризо стало мирно и спокойно, как всегда. Но, когда он сложил удочки, чтобы вернуться на берег, в нем поднялось странное чувство, которого он не знал до этого дня: ему не хотелось возвращаться на берег. Не то, чтобы мысль о возвращении на берег была ему решительно неприятна. Но просто он чувство вал себя здесь, среди лагуны, как-то лучше, как-то свободнее… И точно отсюда легче было бы бежать, если бы пришлось бежать от чего-нибудь страшного.
Последнее было не сознательной мыслью, а лишь еле уловимым ощущением.
Однако, он все-таки вернулся на берег, и это чувство прошло, как только нос лодки врезался в прибрежный песок. Он зачалил лодку в кустарнике, а потом сидел и наблюдал закат солнца. Когда же смерилось и звезды зажглись на небе, он пошел спать, — но только для того, чтобы убедиться, что не в силах лечь под деревом, где спал всегда. Ведь это дерево стояло на краю леса, а в лесу находилось то.
Он вернулся к лодке и лег в ней. Луна взошла, посеребрив зеркальную гладь лагуны. Ночной ветер тихо шелестел в кустах. Паризо лежал в лодке и прислушивался.
Голоса и звуки ночи. Непрерывный рокот прибоя. Шелест ветра в ветвях. А гут вдруг громкий всплеск, заставивший Паризо приподняться, — громкий всплеск возле самой лодки, точно кто-то прыгнул с берега. Но это только выскочила на миг из воды какая-то крупная рыба. Паризо опять лег, закрыл глаза и постарался не думать.
Впервые за всю свою жизнь он был во власти страха. Холодный пот выступил у него на лбу при мысли, что кто-то или что-то, может быть, стоит тут, возле него, в кустах, раздвигает ветки, подкрадывается…
Паризо крепился несколько минут, но потом вскочил, развязал
О, какое это облегчение — это чувство свободы, это сознание, что можешь всегда убежать, если понадобится. Он опять был самим собой, пока находился среди лагуны. Ни за какие блага в мире он не согласился бы вернуться на берег, пока длилась ночь. Но так как он не мог предоставить лодку самой себе, то он не мог и спать. Поэтому он просидел всю ночь без сна, то слегка гребя, то подложив весла под колени, пока не занялся день и солнце не взошло — еще невидимое за лесом, но, тем не менее, разогнавшее своим благодетельным светом все ужасы ночи.
Паризо зачалил лодку в кустах, растянулся в ней и заснул, не думая о еде.
Когда он проснулся, солнце уже зашло и небо быстро темнело. Чувствуя голод, он сошел на берег, зажег костер и поджарил рыбу, пойманную накануне. Поел. Все его движения были торопливые, как движения человека, который выполняет простое и хорошо знакомое дело. Он старался не думать об истукане.
И он не думал, но он видел его. Паризо видел черные впадины глаз. Они внимательно смотрели на него щурясь, а каменные губы кривились в улыбку. И каменный голос, похожий на шуршание галек, глухо рокотал:
«Нет, не уйдешь. Кругом море. Здесь только ты и я…».
Каменное лицо смеется, открывается, каменный рот… Паризо вскакивает и дрожащими руками подбрасывает ветви в огонь.
Настала ночь, и ужас все больше охватывал Паризо. Он подбрасывал ветки: в костер, старался зевать, но уснуть не хотел, не мог. Костер догорел. А пойти за сучьями к опушке леса Паризо не решался. Он страхом следил он за последним мерцанием углей. Он раздувал их до головокружения. Хоть бы один уголек, одна искорка! Вот и последняя искра угасла. Черная лапа тьмы раздавила костер. Мрак. Тишина. Небывалая тишина. Замер прибой. Не колышатся листья смоковницы. Не плещет рыба в лагуне.
— Что это? Весь мир умер, погребен в этой густой тьме. Или я оглох?
Паризо напрягал слух, но ни единый звук не долетал до его ушей. И вдруг ему показалось, что в лесу что-то глухо ухнуло. Еще и еще. Все ближе. Как будто идет тяжелой поступью бегемот. Вот уже слышно, как рвутся лианы под напором могучего тела, трещат сучья и стволы поваленных на землю деревьев. Кто бы это мог быть? Как молния, пронизывает мысль: это он, — каменный истукан!
Паризо дрожит так, что стучат колени, сердце готово разбить грудную клетку, он задыхается, но не может спустить глаз с опушки леса. Месяц вдруг кажет рога из-за пальмовых листьев, скупо освещая деревья пепельным светом, как будто только для того, чтобы Паризо мог увидеть его. Уже над самой опушкой дрожат верхушки деревьев, вот раздвигаются кусты и он появляется.
«Ноги! Откуда у него ноги? У него не было ног», — думает Паризо, как в бреду. Ужас достиг той границы, когда он переходит в ледяное спокойствие.
Истукан стоит на опушке и смотрит на Паризо своими черными впадинами слепых всевидящих глаз. И в них тоска, бескрайняя тоска одиночества, тысячелетняя скорбь тех, кто искал, но не нашел выхода, кто жил и умер во тьме первобытного леса…
Истукан поднимает руку, тяжелую каменную руку, протягивает ее к Паризо и делает несколько шагов вперед. Отвисает каменная челюсть. Он хочет говорить.