Всемирный следопыт, 1927 № 06
Шрифт:
Теперь бы, пожалуй, не зарезал… может быть, что и не зарезал бы… — запутался в неуверенных объяснениях Джанбатыр и задумался.
— Ну, что же дальше? — торопил я.
— Что дальше было? Да то и было, что через неделю-другую привязалась ко мне Ак-Юлдуз, как дитя к своей матери.
И вот надел я на нее уздечку и, не отвязывая на всякий случай аркана, осторожно сел на нее. Оказалось, что напрасно я опасался, — сильно она не билась. Попрыгала немножко да несколько раз опрокинулась на землю. Ну, да я не даром слыл первым наездником в округе. Скоро от ее дикости не осталось и следа. Только всю свою жизнь никого, кроме меня, она к себе не подпускала.
Наконец
Ну, да это меня не заботило, — такому джигиту не пристало пасти овец. И стал я с того времени Джанбатыром, и почетом стал пользоваться на всю степь.
Сам первый богач Назаркул стал приглашать меня в гости и предлагал мне в обмен на Ак-Юлдуз целый косяк лошадей да младшую дочь в придачу. Но и за всех лошадей, которые паслись по нашим вольным степям и которых столько же, сколько звезд на небе, не отдал бы я Ак-Юлдуз.
В первую же скачку на поминках Омарбека взял я первый приз в десяток коней, сотню баранов да шелковый бухарский халат, который так переливал на солнце разными цветами, что глазам становилось больно. На других скачках, куда бы я ни приехал, было то же самое, — везде я приходил первым. Нигде, ни на каких расстояниях ни один чужой конь не мог держаться около Ак-Юлдуз. Как от стоячего дерева, легко уходила она от лучших скакунов. В окрестных аулах никто и не хотел уж равнять с ней своих коней, и приходилось мне уезжать далеко, где! хотя и слыхали про нее, но еще не видали молниеподобного бега.
Завелось тут всякое добро у бывшего байгуша. Но не был я жаден на имущество и почти все раздавал таким же беднякам, каким был недавно. И далеко по степи певцы, под звуки домры [17] ) прославляли несравненную резвость Ак-Юлдуз и удальство и щедрость лихого джигита Джанбатыра.
Вот тут-то и стал я понемногу рассчитываться с прежними обидчиками — теперь-то никто уж не смел обидеть удалого Джанбатыра. Только задумает жадный, заливший жиром совесть бай взять за свою холеную дочку хороший калым [18] ), как стакнусь я с каким-нибудь бедняком, которому во-век не купить себе жены, да в темную ночку и выкрадем «товар». Как загнанный верблюд, храпит от злости и скрипит зубами разъяренный бай, — да ищи ветра в поле — в одни сутки очутится краденая девка верст за двести, а через неделю между ней и отцом лежит уже тысяча верст.
17
Киргизская двухструнная балалайка.
18
Свадебный выкуп.
А то и так бывало… Встретится гордый бай где-нибудь в степи с глазу на глаз с Джанбатыром, — да долго после того кряхтит да бережет свою спину… Никому, даже жене не расскажет он, как в степи его обработал нагайкой Джанбатыр да наплевал в глаза. Да и пользы не было рассказывать про выходки Джанбатыра, — все равно его уличить нельзя было, — ведь, через какие-нибудь десять минут после такой встречи он уже сидел в гостях в ближайшем ауле и попивал себе кумыс, степенно, как подобает важному лицу, роняя неторопливые слова.
И многие
Так мстил я обидчикам, сначала оставляя в стороне тех баев, от которых не видел в прошлом обиды. Но, ездя теперь везде и приглядываясь, я понял, что, если меня теперь встречают с приветом и почетом, то байгушам так же тяжело живется, как когда-то и мне. Один хозяин посмирнее, другой посердитее, но все норовят каждую жилу, каждую кровинку своего работника вытянуть себе на пользу, платя за это как можно меньше.
И чем больше проникали мне в голову такие думы, тем больше стал я удаляться от праздников и сборищ, тем больше — тянуло меня в одиночество — разобраться с мыслями, бродившими в моей голове. Уедешь, бывало, далеко в степь, разложишь костер, да и просидишь целую ночь до зари в тяжелом раздумьи. И почему это так на свете, что — как богатый человек, хотя будто бы и не плохой, так и тянет из бедняка всю его силу.
И, наконец, додумался я до того, что иначе и быть не может. Ведь, если не будет человек пользоваться дешевым трудом или имуществом другого, то и богатства себе не составит. Стал я внимательнее вглядываться в жизнь, что проходила перед моими глазами, и, чем больше вглядывался, тем более укреплялся в этой мысли. В одном месте, глядишь, богатый нанимал бедняка чуть не за одни харчи, в другом, пользуясь несчастием, отбирал за бесценок скот или другое какое имущество. Понял я, что каждое богатство всегда составлено из целой горы чьих-нибудь несчастий.
Что сделать для того, чтобы этого не было, я не знал, но только, когда при мне обижали какого-нибудь бедняка, вспоминал я прежнюю горькую жизнь и переживал обиду, точно обижали меня самого. Пробовал открыто вступаться за обижаемых, но выходило еще хуже: уговоров моих не хотели слушать, но нередко после такого заступничества хозяин прогонял батрака и говорил: «Ступай к Джанбатыру — он жалостливый, а мне тебя не нужно!»
Понял я, что один человек своей силой тут ничего сделать не может. Другое дело, если все бедняки дружно пойдут против обидчиков, — ведь бедняков во много раз больше, чем богачей.
Стал я тайком толковать с байгушами, — нельзя ли как-нибудь беднякам сговориться. Все со мной согласились, но такого знающего человека, который сумел бы соединить всех и управлять нами, как наездник поводьями направляет коня, — такого человека между нами не находилось.
Оборванные, забитые пастухи более всего боялись, чтобы хозяин не выгнал их зимой на мороз да голодовку. Да и летом у кого, кроме того же бая, работы и корма добьешься?!
Вздыхали бедняки, покачивали головами и говорили: «Верно, друг Джанбатыр, но только поодиночке мы ничего не добьемся, а с голоду подохнем!»
Так и тянулось дело, пожалуй, с десяток лет. Крепко скалили на меня зубы баи. Но беднота степная была за меня, и баям так и не удавалось отомстить мне. Не раз подкупали они богатыми посулами наиболее смелых джигитов, которые были на серединке между ними и бедняками. Но ни один не решился напасть на меня где-нибудь врасплох— знали джигиты, что не сдобровать им тогда от мести байгушей.
Как раз в эти годы начала степь волноваться.
Царские начальники нагнали в наши вольные испокон веков степи русских переселенцев. Лучшие наши земли и пастбища, не спросясь нас, нарезывали немцам-колонистам. Пойдет на летнюю стоянку киргизский род, — ан вдруг на кочевом его пути землянки выросли, привычный ход перепахан, а водопой весь окружен огородами да посевами.