Всходил кровавый Марс: по следам войны

Войтоловский Лев Наумович

— Но ведь это утопия, — смеётся кто-то из докторов.

— Как — утопия? — страстно загорается Борисов. — Разве мы и теперь не перевязываем пленных? Не лечим немцев в наших госпиталях? Разве мы не расходуем на эти перевязки бездну драгоценного материала? Врач, захваченный в плен, не продолжает ли своего дела среди воюющих с нами армий? Красный Крест не знает враждебных действий. Мы должны гордиться тем почётным положением, которое отвело нам международное право, и обязаны воспитывать в людях чувства солидарности и взаимного доверия. Я не знаю, прекратятся ли войны на земле, но моя совесть глубоко протестует против позорящих человечество

кровавых зверств. И доколе белый флаг существует, врачи должны высоко держать своё знамя. Говорю это без всякого лицемерия: это наш «моральный интернационал». Медицинскую помощь на войне надо сделать единой и всеобщей. Во имя морального прогресса мы обязаны горячо отстаивать нашу привилегию милосердия и со всей настойчивостью защищать её перед всеми, кто не потерял ещё способности думать и чувствовать по-человечески.

— Как же вы думаете проповедовать вашу идею? — скептически улыбаются доктора.

— Для успешности пропаганды врачам каждой страны надо объединиться с лучшими писателями своей родины. И это вовсе не трудно. Ни Короленко, ни Горький, скажем, у нас или Ромен Роллан у французов не откажутся, разумеется, быть с нами заодно.

— Превосходно. Писатели не откажутся. Но кто же позволит им внушать отвращение к войне?

— Этого никто и не требует. Надо только вернуть Красному Кресту то моральное значение, которое разрушила и подорвала нынешняя истребительная война. Ибо в своём теперешнем виде Красный Крест совершенно не поспевает за скачущими «машинами смерти».

Война ведёт к процветанию мужества и создаёт прочную базу для самых ошеломительных неожиданностей. 366-й госпиталь со вчерашнего дня передвинут ближе к позиции. Такая передвижка всегда нарушает ровное течение мыслей. Против воли глаза устремляются к горизонту, где темнеет чёрная полоска окопов, полная непостижимой угрозы. Инстинктивно ждёшь, что вдруг увидишь перед собой каски, ружья и бомбы. Это напряжённое ожидание неумолимым образом втягивает в психологию фронта и подчиняет сволочным условностям войны.

Вот что рассказал мне сегодня доктор Борисов:

— Весь день я возился с ранеными. Вечером я с доктором Тхоржевским гулял по дороге на Бонахи. Я шёл впереди, доктор Тхоржевский плёлся где-то далеко сзади. После сорока двух операций поле, залитое закатом, казалось кровавым морем. Не знаю, о чем я думал, только вдруг по ту сторону канавы увидал небольшую фигуру в каске. Я приостановился, фигура тоже. Оружия при мне не было никакого — ни револьвера, ни шашки. Посмотрел я влево: до линии немецких окопов — черт знает как далеко. Я крикнул издали по-немецки: «Коmm hier, Kamrad!» [38]

38

Сюда, товарищ!

Немец перепрыгнул через канаву и подошёл ко мне. За спиной у него болталась винтовка. Я подошёл к нему вплотную, схватил винтовку за дуло и потянул к себе. Между нами завязалась борьба. Немец полез в карман за револьвером. Я крикнул. Неожиданно появился доктор Тхоржевский. Он ударил немца по руке, и тот, видя, что нас двое, сдался. До штаба дивизии версты три, и мы повели нашего пленника прямо в штаб. Наскочил на меня вдруг какой-то дурацкий азарт. «Револьвер заряжен?» — спрашиваю Тхоржевского. «Заряжен». — «Захочет бежать — стреляйте».

Всю дорогу я глаз не сводил, следил за его шагами... Ну,

совсем одурел...

В штабе мы положили на стол наши трофеи, я — винтовку, Тхоржевский — револьвер. Тут только сконфуженный немец разглядел, что мы оба — врачи, да ещё безоружные. И залепетал бедняга, смущённо оправдываясь: «Dass kann jedem passiren, nicht wahr?» [39] «0, Ja» [40] , — успокоил я его.

Стали допрашивать немца. Оказалось, что и сам-то он не бог весть какой вояка: ополченец, из народных учителей. Послали его на разведку. Он сбился с дороги и попался на удочку, услыхав немецкую речь.

39

Это с каждым может случиться, не правда ли?

40

Конечно.

Вдруг вижу: лицо у бедняги перекосилось и смотрит он на меня с печальным упрёком. Потом вынул из кармана и показывает мне отпускной билет — завтра с утра домой собирался ехать, очередь вышла...

Жаль мне его стало до слез. Да что поделаешь? А тут ещё дивизионный врач неожиданно вмешался: «По какому праву вы взяли в плен немецкого офицера? Теперь немцы начнут кричать, что мы — варвары, нарушаем Женевскую конвенцию...» «А что же мне было делать? — оправдывался я. — Вижу: идёт немец. Кто его знает, какие у него намерения. А вдруг бомбу бросит, телефонную проволоку перережет, пушку подорвёт? Я инстинктивно обезоружил его и задержал». Однако дивизионный и корпусной командиры на нашу сторону стали.

Доктор Борисов провёл рукой по седеющей голове и не без гордости докончил повествование о пленении школьного учителя:

— О нашем поступке в приказе по корпусу объявлено. А я представлен к Владимиру с мечами. Бытие определяет сознание.

Отступаем. На официальном языке наше отступление почему-то называется «временным отходом в деревню Бонахи «. Идём густым белгорайским бором — под охраной пехоты и кавалерии. Это из страха перед венгерскими разъездами, которых здесь нет и, конечно, быть не может в этой дикой и непролазной чаще. Головную колонну ведёт прапорщик Болконский. Он лихо гарцует на своей кровной кобылице и время от времени кричит молодецким голосом:

— Расступись, леса белгорайские!

Местами дорога пересекается мшистой трясиной. Здесь пригнанные из окрестных деревень бабы неумело и неохотно набрасывают настил из валежника. Солдаты набрасываются на баб, с криком гоняются за ними по лесу, а Болконский громко и беззаботно подшучивает:

— Веселее, бабоньки, веселей! Не ударь лицом в грязь! За нами идут европейские народы.

Пахнет сосной и торфяной гнилью. Иду окружённый артиллеристами и пехотой. Солдаты откровенно высказываются:

— Ты думаешь, смерти мужик страшится али там бою, раны какой?.. Не своей охотой воюем.

— Не знаем, для ча дерёмся.

— Войну мозгами осилить требуется. А мы по чужой указке делаем.

— Одно сказать, — поясняет Пухов, — не такие теперь люди нужны, как мы. Люди мы тёмные, ни до чего не годные. Грамоте не знаем. Вон в Галиции дороги столбами мечены. Дороги за столбом разошлись, а нам и не видно, куда идти: прочитать не можем.,.

— Где уж нам. Прём через пень-колоду.

— Не по нутру нам эта война...