Всходил кровавый Марс: по следам войны
Шрифт:
Пухов неожиданно нагибается, берет комок мшистой земли и, презрительно растерев её промеж пальцев, сердито окает:
— Было бы из-за чего воевать. Одни леса да болота. Посеять негде.
— За то леса-то какие, — говорю я.
— У вас в Уфимской губернии, — горячо возражает Пухов, — лесу изводу нет. На стеклянном заводе у нашего помещика сто двадцать саженей в день сгорает. А вырубать не поспевают. Где повырубили — опять заросло. Двадцать два года завод стоит. А лес у нас — чернолесье: ростяной... Дровят у нас — слава Богу. По десять копеек воз у помещика покупаем.
— Земли много? — интересуется Маслов.
— Нет, земля поделённая, одни овраги достались.
— А правда это, ваше благородие, — вкрадчиво обращается ко мне Маслов, — будто хотят
Говорим мы тихо. Но вопрос о земле мигом долетает до всех. Десятки насторожённых лиц жадно вслушиваются в каждое слово. Тут и парковые, и пехотинцы, и группа кавалеристов.
— Не знаю, верно ли это. В газетах писали. Только и колонисты ведь такие же мужики, и земли у них мало.
— А в газетах писали? — пытливо переспрашивает меня пехотинец.
— Да, писали, что есть такое предложение.
— А генералы немецкие останутся? — доносится сзади чей-то насмешливый вопрос. И, не дождавшись, тот же голос комментирует свою фразу более злобно: — Значит, у крестьян землю отберут, а генералам из немцев прибавят?
— Пущай не дают. Не надо мне той земли, только бы войну скорей кончали, — говорит Пухов.
— Верно, Польша за немцем останется? — осторожно нащупывает пехотинец.
— Чья сила возьмёт, за тем и останется, — говорю я.
— Да ну её к лешему, Польшу самую. Какая в ней польза? — пренебрежительно отвечает Звегинцев.
— Тут, брат, не польза, — поясняет ражий кавалерист, — а сдаваться Рассее не годится. Контрибуцию агромадную потребует себе немец. Опять же на нашего брата перешьют. Телёнка остального отберут.
— Кругом мужику плохо, — вздыхает пехотинец.
Лес становится суше. У заборов лесных заимок видны женские лица, до бровей перекрытые пёстрыми платками.
— Шкира аж умирает, — острят солдаты.
Шкира бурно ударяет по балалайке и сыплет весёлой скороговоркой, поводя богатырскими плечами:
Катерина гречку вязала, Катерина добре казала. В Катерини чорни очи, Катерина гарна до ночи. Повисила чоботи на гвозди, Сама себе вдарила...Идём пограничными лесами. Ни уныния, ни подавленности. Меньше всего мы сейчас похожи на разбитую армию, в жалобных песнях изливающую свои печальные думы. Солнце ли сбивает с толку наших солдат, или душа вступила в какое-то тайное соглашение с историей, но кругом бренчат балалайки, и задорные частушки, опьянённые дерзостью и земными грехами, как осы, кружатся в воздухе. Поют решительно все. Частушка победоносно подчинила себе все умы и сердца. Изворотливая, насмешливая и гибкая, она зубоскалит, кривляется и беззаботно потешается над собой, над начальством, над нашими военными неудачами, над легкомыслием окопных красавиц. Над окопным героизмом и над окопной вошью.
У каждого своё на уме. Три пехотинца, высунув по-казацки чубы — фуражка только на честном слове держится, — лихо покрякивают и выплясывают словами разухабистую чечётку, полную убийственного сарказма:
Меня били, колотили, Руки-ноги перебили На Шреняве, на Сеняве, Коло Сана, коло Яна... По скулам дробила пуля, По затылку броневик. По зубам рука с прикладом, Да по брюху вострый штык. Меня били, меня гнали, Ох, да гнали с Дунайца, А народы все сказали - Так и надо, подлеца.Какой-то безусый парень из недавнего
Шкира и десятки таких же Шкир целиком погружены в любовное токование:
Эх, бабью какое счастье, Что стоят пехотны части... Ой ты, полька кучерява, Где ты, стерва, ночевала? Ты ж божилася, клялася, Что.........У заборов пестрят многоцветные платки пограничных баб. Бабьи глаза из-под платков говорят многообещающим языком. Если политическое слияние России с Галицией не удалось, то гений рода, принимая во внимание настойчивое поведение Шкиры, вероятно, не останется в проигрыше.
Из лесу доносятся похотливые взвизгивания.
Бонахи — огромная пограничная деревня, затерявшаяся в глухом лесу. В мирное время местные жители занимаются контрабандой и грабежом. Но с тех пор как дело это перешло в руки цивилизованных народов, жители Бонахов изнывают от безделья и делают вид, будто сеют, пашут и косят. Костюм у них русинский, язык польский, подданство русское, нравы готтентотские. Это настоящие лесные люди, грязные и обросшие, как звери. Отсюда и само название — Бонахи (бонах — дикий, некультурный, лесной обитатель).
Три мучительных неудобства здешней стоянки — блохи, отсутствие уборных и отсутствие столов. От блох мы спасаемся в палатках. Столы заменили собственными чемоданами, так что приходится писать, согнувшись в три погибели. Но отсутствие уборных бросается и в нос и в глаза на каждом шагу, так как огромная деревня битком набита парками, обозами и резервными частями.
Трём дефектам нашей стоянки соответствуют три больших преимущества. Первое — дикий сосновый бор, пропахший хвоей и лесными цветами. Второе — почти первобытная простота. Платье носит один командир бригады, дабы его не приняли за простого солдата. У остальных все костюмные отличия стёрлись. Третье — запрятанность от врагов земных и надземных. Аэропланы наведываются, но редко. Здесь мы совершенно невидимы ни сверху, ни снизу, ни с боков. Даже люди, стоящие друг от друга в двух верстах, никогда не встречаются и ничего друг о друге не знают. Вместе с удушливым запахом хвои и некультурного человека сейчас в палатку врывается рёв пушек и ровный красивый звук гудящего мотора. Над лесом хищно кружится германский зтаубе», не внушая ни малейшего страха. Солдаты беспечно веселятся. Из разных концов несётся потренькивание балалаек, и в воздухе висит разноголосая бойкая песня: