Всходил кровавый Марс: по следам войны
Шрифт:
— Что ж это за флаги?
— Говорят, на Аршаву опять идти хочет. А может, к миру. Белый флак — мириться хочет с Россией.
— А другие флаги к чему?
— Рассее — белый: на замирение. Англии — красный: значит, не на живот, а на смерть. Франция — жёлтый: и так и этак.
— Болтай чего, — смеются солдаты.
— Не своё рассказываю, — обижается Отрюхов. — Листы такие разбрасывал с ероплана.
Часа через два приехал адъютант из штаба корпуса.
— Что нового? — набросились на него.
— Решительно ничего.
—
— Подготовка к наступлению.
— Наступление? Какие же результаты?
— Наступления не было. Со слов инспектора артиллерии знаю, что сперва был отдан приказ: всей третьей армии перейти в наступление. С обеих сторон развили сильный огонь. Австрийцы не ожидали с нашей стороны такого нажима и понемногу начали подаваться назад. Но в два часа ночи получилась телеграмма от верховного главнокомандующего: отойти в исходное положение и прочно окопаться.
— Чем объясняют в корпусе такое распоряжение?
— Говорят, что собираются дать бой под Варшавой.
— Под Варшавой? Не под Перемышлем ли?
— Не могу вам сказать, не знаю.
— А откуда у нас снаряды?
— Снарядов нет. В том-то и вся беда. В четырнадцатом корпусе некомплект в пятнадцать тысяч шрапнелей. В других корпусах не лучше.
Получено странное официальное сообщение из ставки, сплошь посвящённое описанию германских траншей на западном фронте. Офицеры недоумевают:
— К чему это?
— По-моему, — высказывает предположение Болконский, — это похоже на подготовку к каким-то совсем неожиданным шагам. Мы к таким откровенностям не привыкли.
— Что же вы предполагаете?
— А черт их знает. Только здесь каждая фраза орёт благим матом: караул! Немцы непобедимы!
В конце сообщения скромно добавлено: «Противник уже обстреливает форты Перемышля».
— Значит, Перемышль уже пал, — умозаключает Болконский.
— Чепуха! — беспечно заявляет Костров. — Варшавы не взяли и Перемышля не возьмут.
Отступаем на Гуциско.
...Остановились на фольварке пана Павловского. Хозяин — весьма разговорчивый поляк лет пятидесяти. Спрашиваю:
— Пхел и плюсквов нима [41] ?..
Отвечает с изысканной иронией по-русски:
— Если вы в своих зарядных ящиках не привезли, то ручаюсь...
Комнаты светлые, большие. Стены увешаны героическими портретами. Сигизмунд III, Сапега, Костюшко, Ян Собесский.
— Кто это? — интересуются офицеры.
41
Блох и клопов нет?
— Славные вояки. Законные дети славы. Было время, панове, когда и Польша умела держать в руках боевой меч...
— Было, да сплыло, — заметил Старосельский. Хозяин усмехнулся:
— Все, панове, сходит на нет. Рим был —
— В какой мы губернии? — сухо осведомляется Старосельский.
— В Люблинской.
— А не в Холмской?
— Э, вы уже хотите устроить пятый раздел Польши? Довольно с нас четырёх.
— А четвёртый — это какой?
— Как же: разделение Люблинской губернии на Люблинскую и Холмскую. Мои владения как раз находятся в двух верстах от Холма и в двадцати шагах от Австрии.
— Граница где?
— Вон тот лес есть граница. Там моё поле кончается.
— Пане, что нового? — спрашивает адъютант.
— Вы лучше знаете.
— А пантофлёва почта что сообщает?
— Пантофлёва почта — наилучшая почта. Только за неё можно в Сибирь прогуляться. Под конец дней не хотелось бы...
— Не бойтесь. Говорите, что знаете.
— Вас я не боюсь. Вы человек правдивый «от цалаго сердца». Это по глазам видно. Но сказать — не скажу.
— И о Перемышле не скажете?
— Раз вы сами знаете...
— Знать-то знаем. Но какие форты заняты?..
— Восемь фортов. И я думаю, что теперь вас за Сан заманивают [42] ...
Пан Павловский неотступно ходит за нами по пятам. Он очень словоохотлив. Любит пошутить. И чрезвычайно интересуется нашими дальнейшими планами. Иногда он ядовито подтрунивает над Россией.
42
Обывательские слухи.
— Что вы нас караулите? — говорит Старосельский.
— Я долго жил как отшельник. Я да сын. Жены у меня нет. Старая бабушка тоже умерла. Теперь я единственный человек во всем Божьем мире... Ну, мне приятно побывать в обществе людей, имеющих дело с лошадьми. Это мне напоминает то время, когда я тоже держал в руке хлыст...
— Что-то вы очень много разговариваете, — роняет сквозь зубы Старосельский.
— Хорошие вы люди, господа офицеры. Дай вам Бог, чтобы вы сто лет жили. Как у нас говорят: сто лят, сто хат, злата бечка, сын и цуречка... И чтобы германцев прогнали. Но ещё лучше было бы, если бы вы лошадей не пасли на моих лугах. Вы уйдёте, а нам голодать придётся.
— Пустяки. Урожай соберёте.
— Ой, нет. Жито совсем плохое. Сеяли когда? Когда вы ушли за границу. Перед самой зимой. Пахали как попало. Остаётся только добровольцем в армию записаться. Знаете, — сказал он, лукаво прищурив глаз, — я бы продал все имение, внёс бы тысячу рублей на Красный Крест, только бы мне предоставили место командира парка.
— Командира парка? Разве в парке так хорошо служить?
— О, я насмотрелся на парковых командиров. Есть, конечно, единичные чудаки, которые за все, что берут, платят. Но другие приходят и говорят солдатам: «Позаботьтесь о лошадях!..»