Вспомни о Флебе
Шрифт:
— Они есть, что оставлять другие, что другие никогда не дотронуться, потому что они хотеть быть ближе к ткань фатум. Они съедать кора деревьев и трава земли, и мох с камни; они съедать песок и листья, и корни, и земля; они съедать раковины и внутренности морские звери, и отбросы земля и океан; они съедать продукты свой тело и делить продукты мой. Я быть источник. Я быть колодец, вкус на их язык.
Ты пузырь пена на океан жизни, ты есть знамение. Плод моря, рядом с мгновение твой уничтожения тебе стать ясно, что ты быть всё, что ты когда-то съесть, а пища быть только не переваренный экскременты. Это я уже видеть; это ты ещё увидеть.
Одна из служанок вернулась от моря с вымытыми зубами Фви-Зонга. Он взял их
— Все погибнуть с нами, все найти смерть, уничтожение. Но мы одни будем восстать из уничтожение и вступить в блеск наш высший совершенство.
Пророк улыбнулся Хорзе; тем временем вокруг него — на песок уже упали длинные послеполуденные тени — худые, болезненные люди усаживались за свою зловонную трапезу. Хорза смотрел, как они пытались есть. Некоторым под пришпориванием мистера Один это удавалось, но большинство не могли удержать в себе ничего. Они задерживали дыхание и делали глоток жидкости, но почти всякий раз то, что они только что втолкнули в себя, извергалось назад. Фви-Зонг печально наблюдал за ними и качал головой.
— Ты видеть, даже самый близкий мой дети ещё не быть готовы. Мы должен молиться и молить, чтобы они стать готовы, когда прийти время, которое наступить через малые дни. Мы надеяться, что неспособность их тело ощутить симпатия к все вещи не позволить им показаться извращенцы в глаза и во рту наш бог.
Ты, жирный ублюдок. Если хочешь знать, ты в пределах моей досягаемости. Я могу со своего места ослепить тебя, могу плюнуть в твои маленькие глазки и, может быть…
Но, может быть, и нет, подумал Хорза. Глаза этого гиганта были так глубоко скрыты в распухшей коже лба и щёк, что ядовитая слюна, которой Хорза мог бы плюнуть в золотого монстра, может и не попасть на слизистую оболочку. Но мысль эта была единственным утешением в данной ситуации. Он в состоянии плюнуть в пророка, вот и все. Возможно, возникнет ситуация, в которой это даст результат, но делать это сейчас было бы глупо. Слепой и взбешённый пророк может быть ещё опаснее, чем зрячий и хихикающий, решил Хорза.
Фви-Зонг продолжал говорить, обращаясь к Хорзе, ни разу не задав вопроса, ни разу не сделав паузы и все чаще повторяясь. Он рассказывал ему о своём прозрении и о своей прошлой жизни сначала в качестве циркового урода, потом дворцового талисмана у какого-то негуманоидного сатрапа на мегакорабле. Там и состоялось его прозрение. Он уговорил нескольких смельчаков подождать всеобщего конца на одном из островов. Остальная молодёжь пришла, когда Культура оповестила о судьбе Вавач-орбитали. Хорза слушал вполуха. Он пытался придумать путь к бегству. Мысли его бешено неслись.
— …Мы ждать конец всего, ждать последний день. Мы готовиться к наш последний завершение, когда смешаться плоды земля и море, и смерти с наши хрупкие тела из плоть и кровь, и кости. Ты быть наш знак, наш аперитив, наш обоняние. Ты быть должен чувствовать себя очень важный.
— Могущественный пророк, — сказал Хорза, тяжело сглотнув и сделав всё возможное, чтобы заставить свой голос звучать спокойно. Фви-Зонг перестал говорить и нахмурился. Хорза продолжал: — Я на самом деле ваше знамение. Я приношу вам себя самого, я малыш с последним номером. Я пришёл освободить вас от машины из вакуума. — Хорза оглянулся на шаттл Культуры, стоявший позади него на берегу с открытыми дверьми в корме. — Я знаю, как может быть удалён этот источник искушения. Дай мне показать своё усердие этой маленькой службой твоей великой и величественной персоне. Тогда ты узнаешь, что я твой последний и самый верный слуга, слуга с последним номером, который пришёл перед уничтожением, чтобы… чтобы закалить твоих последователей перед лицом приближающегося испытания и устранить искушение проклятых. Я смешался со звёздами и воздухом, и океаном, и несу тебе это послание, это
— Мистер Один! — Фви-Зонг повернулся к светлокожему мужчине в куртке, массировавшему живот одному из пожирателей. Несчастный парень лежал, постанывая, на земле. Мистер Один выпрямился и подошёл. Гигантский пророк указал подбородком на Хорзу и что-то сказал. Мистер Один слегка поклонился, зашёл за спину Хорзе и, скрывшись из поля зрения Оборотня, что-то вытащил из-под куртки. Сердце Хорзы заколотилось. Что сказал пророк? Что собрался делать мистер Один? Над головой Хорзы показались что-то сжимавшие руки. Оборотень закрыл глаза.
Поверх его рта туго завязали тряпку. Она воняла тем же отвратительным варевом. Потом его голову подтянули к колу и сильно прижали. Хорза уставился на Фви-Зонга, который заговорил снова:
— Так. Как я только что хотеть сказать…
Хорза не слушал. Примитивная вера этого жирного человека немногим отличалась от миллионов других. Только степень варварства делала её необычной в эти якобы цивилизованные времена. Возможно, это было ещё одно из побочных проявлений войны; тогда в этом виновата Культура. Фви-Зонг говорил, но никакого смысла слушать его не было.
В мыслях Хорзы пронеслось, что Культура в основном сочувствовала личностям, верящим во всемогущего Бога. Но на суть их веры она обращала внимания не больше, чем на бред сумасшедшего, который утверждает, что является царём Вселенной. И хотя природа веры не считалась полностью несущественной — во взаимосвязи с окружением и воспитанием из неё делались выводы, что же не так с этими существами, — точка зрения её не принималась всерьёз.
Что-то подобное к Фви-Зонгу ощущал и Хорза. Он должен обращаться с ним, как с безумным, это было очевидно. И тот факт, что его безумие рядилось в одежды религии, ничего не значил.
Несомненно, Культура была бы другого мнения и стала бы утверждать, будто есть много общего между безумием и верой, но чего ещё можно ожидать от Культуры? Идиране лучше знали это, и хотя Хорза соглашался далеко не со всем, что представляли идиране, он с уважением относился к их религии. Весь их образ жизни, почти каждая их мысль была освещаема, руководима и управляема их единственной религией/философией, верой в порядок, в предопределённость места в жизни и в своего рода святой разум.
Они верили в порядок, так как видели слишком много его противоположности, хотя бы даже в своей собственной планетарной истории необычайно ожесточённого соревнования на Идире и потом — когда они наконец вступили в сообщество местного звёздного скопления — вокруг себя, между собой и среди других видов. Им приходилось страдать из-за нехватки порядка; они миллионами умирали в глупых, вызванных простой жадностью войнах, в которые часто бывали втянуты не по собственной вине.
Они верили в предопределённость места. Определённые индивидуумы всегда принадлежали определённому месту — высокогорья, плодородные области, острова в умеренной зоне, — не важно, родились они там или нет. То же самое относилось и к племенам, кланам и расам (и даже видам; большинство древних святых текстов были достаточно многозначными и неопределёнными, чтобы можно было связывать их с открытием, что идиране не одиноки во Вселенной. Тексты, утверждавшие иное, немедленно уничтожались, а их авторы сначала ритуально предавались анафеме, а потом основательно забывались). В мирской форме веру можно было определить как убеждение в том, что для всего есть место и всё должно быть на своём месте. Если когда-нибудь все окажется на своём месте, Бог будет доволен такой Вселенной, и вечный мир и вечная радость изгонят современный хаос.