Встреча с чудом
Шрифт:
— Как тебе работается у нас? — спросил его Грузинцев.
— Мне эта работенка вполне пришлась по вкусу, — признался Космач и сдул с папиросы пепел. — Ей-богу, я все не мог найти дело по душе. И вот нашел: копать у вас канавы. Не люблю я всякую ответственность. Ну ее к лешему! Ярмо! Был шофером: за машину отвечал, за людей в кузове отвечал, за петуха на дороге и то отвечал. Будто камень висел на шее. А теперь отвечаю только за себя. Еще вот документы терпеть не могу: крепостное право. Я — вольный казак! Свобода — главное!
—
Он посмотрел на сестер, подумал: «Они определенно говорили по-английски обо мне. А что говорили? И почему у Аси голос звучал грустно?»
— Ну, а у вас, сестрицы, какое настроение? — спросил он.
От Чемизова он знал их историю. Она вызывала со дна души молодое, что было приглушено повседневными заботами, но что так нужно человеку, как порой бывают нужны стихи и музыка.
— Настроение по разным причинам запутанное, — Ася мрачно покосилась на Славку, — но в общем-то все в порядке. Тайга, геологи, скитания, поиски... Интересно!
Глаза Петровича из-под суровых бровей смотрели на сестер тепло.
— Каждый молодой уже счастлив потому, что он молод, — неожиданно проговорил он.
— Я думал ты, Петрович, настолько стар, что уже разучился понимать молодых. — Грузинцев дружески похлопал его по сутулой, костлявой спине. Тот промолчал, лишь иронически изогнул косматую бровь. — Ты у нас романтик, Петрович!
— Романтика, мечты — все это сентиментальность в наш практический, атомный век, — проговорил Палей. — Теперь из альбомных женских локонов делают помазки для бритья. Настало время разума, а не чувства, науки, а не поэзии. Поэты сейчас тарахтят в телеге, а физики несутся в ракете.
— Экой ты, братец, неинтересный, — пророкотал Посохов металлическим басом, — а что же с тобой будет, когда ты доползешь до Петровичевых лет? В помазок превратишься? Атомный век — это и есть сама романтика и мечта.
Петрович глянул на Палея, сердито гмыкнул.
— Романтика, мечты... Какие старомодные слова! Неужели вы этого не слышите? — удивился Палей. — Это уже все устарело. Новое время требует новых форм. Ей-богу, смешно заниматься сейчас цветочками, зорьками, птичками, стишками. Сейчас век физики, а не лирики. Гипотезы, теории, расщепление атома, цифры, расчеты, техника, кибернетика, электронные машины — вот дух эпохи. А как это все вложить в стихи? Умирает ваша лирика!
— Постойте, постойте, — проговорил Грузинцев. — Это вы где-то что-то у кого-то прочитали и попугайничаете! А куда же вы денете любимую женщину? Запах ее волос? Куда денете поля и леса земли нашей? Любовь к родине? А печаль куда вы денете? Чем вы замените мне Есенина? Ракетой?
— А ракету вы замените Есениным? — Палей захохотал.
— Так вот, дорогой мой, не нужно сопоставлять несопоставимое. Физика и лирика не исключают друг друга, а дополняют. Не стоит бравировать этакой позой отрицателя-новатора. Старо. Было уже! Давно было!
—
Грузинцев раскурил трубку и как-то сразу оживился.
— Золото! «Скольких человеческих забот, обманов, слез, молений и проклятий оно тяжеловесный представитель!» Золото породило мириады страшных историй.
— Окровавленный металл, — пробасил Посохов.
— Уже четыре тысячи лет назад люди знали его. А знаменитые рудники Кассандры?! В них добывали золото две тысячи пятьсот лет назад. Знаете, сколько человечество добыло за все время золота?
— Сто тысяч тонн, — небрежно бросил Палей.
— Правильно. А всего в земле рассеяно пять миллиардов тонн. Золото всюду. И в растениях есть, и в животных, и в воде. В одном кубическом километре морской воды растворено пять тонн золота.
Долго рассказывал Грузинцев о «солнечных слитках», поражая сестер необыкновенными историями.
Геологи незаметно перешли к рассказам из своей жизни. Грузинцев и Посохов вспоминали, как в самые трескучие морозы они проваливались в полыньи, как по многу суток блуждали в тайге, умирая от голода, как тонули, как сталкивались с медведями, убегали от лесных пожаров, как разбивались плоты и гибли люди, как приходилось переправляться через буйные реки. Потом Грузинцев интересно рассказал о поисках якутских алмазов. Смешные случаи сменялись трагическими. И перед сестрами вставала трудная, беспокойная жизнь таежных скитальцев, открывателей кладов.
Ася во все глаза смотрела на Грузинцева. Дождь барабанил по тугой палатке, пахла охапка шиповника, роняла в лужицу капли.
Голос издали
На кончике листа висела крупная капля. В ней отражались малюсенькие деревца.
Даже это увидели ее глаза.
Дятел на южном склоне в сосняке-брусничнике пустил такую дробь, точно кто-то открыл затрещавшие ворота: тр-р-р-р. Падая с синего ириса, тихонечко, еле-еле прошелестел увядший лепесток.
Даже это она услышала.
А сердце будто сжимали нежные, дорогие пальцы, сжимали и отпускали, сжимали и отпускали. Нет, оно, пожалуй, что-то слышало это сердце или что-то предчувствовало, ожидало. Кто знает?
Удивительное рассиялось утро.
В это утро глаза Аси были зоркими, как никогда, уши слышали, как никогда, а сердце, точно обнаженное, откликалось на малейший шорох, запах, взгляд, слово. И главное, за всеми шелестами, каплями, за лохматыми сопками в дремучей тайге, за безбрежностью неба и облаков, за всем миром что-то скрывалось, звучало и пело. А что — Ася не могла понять. Но она затаив дыхание все утро прислушивалась к этому немому звучанию.