Вся правда о Футтауне, штат Нью-Йорк
Шрифт:
О наших отношениях Кларки ничего не знали – работали мы все вместе, прикидываясь дружной командой, день за днем убирали trash, garbage, litter и rubbish /мусор/. На этот раз наводили чистоту в домиках – подметали полы, протирали пыль. Говорят, совместный труд сближает, в случае со Сью все было c точностью наоборот. Она изводила меня с самого утра. «Подмети здесь, вынеси мусор, передвинь стеллаж!» При этом Сью как будто забывала, что кроме нас двоих в домике находится еще три человека. Я был совсем не против того, чтобы ей помочь, но она не просила о помощи, она указывала мне, что делать. Не знаю, кем она себя возомнила, только я всерьез забеспокоился, что следующий стеллаж передвинется
Спенсер и Робби явно считали Сьюзан симпатичной. По американским меркам она, наверное, стройна, по нашим – полновата, задница у нее даже чрезмерно полновата. На лицо она ужасна – похожа на кролика. Волосы – бесцветные, лоб усыпан веснушками так, что кажется, будто это сходит кожа, обгоревшая на солнце. Спенсер постоянно с ней заигрывает. Она же проявляет явную симпатию к Робби. Вообще довольно легко сходится с людьми, впрочем, ей это ничего не стоит – дурочкой прикинулась и готово. Меня все время подрывает крикнуть ей – Заткнись! – после ее поросячьих взвизгиваний:
– Oh, really?
– Are you kitting me?
– Oh! I love this song!
За обедом Сьюзан ест пищу, откусывая от нее кусочки своими кроличьими зубами, и постоянно при этом подергивает носом, я бы даже сказал ноздрями. Как кролик. Хотя кролик – существо, конечно, во всех отношениях куда более приятное, чем Сьюзан. Всегда после еды, продолжая сидеть за столом, она начинает ковыряться в зубах и где-то во рту, причем сует свои пальцы так глубоко, что кажется, она ковыряется в собственной глотке. Попробуй я сотвори такое, вездесущая Бекка сиюминутно извергла бы тираду о том, какой пример мы подаем детям.
Как и все канадо-американские девчонки в ее возрасте, Сьюзан водит машину. Очень любит рассказывать мне, как что-то делать «правильно», любит исправлять мою работу, при этом ничего не говорит Спенсеру и Робби, когда те делают то же, что я. Я обычно отвечаю ей в таких случаях:
– Sure! Thank you for helping me! – продолжая при этом все делать по-своему. Ее это дико раздражает, и она начинает беситься, что доставляет мне огромное удовольствие, при этом она не догоняет, что я держу ее кроличий нос в своих пальцах, Сьюзан искренне считает, что я вообще не понимаю английский.
К счастью, в этот день стеллажу так и не случилось оказаться на ноге Сьюззи, потому что приехал Джон:
– Эй, Андрей, ты нужен мне в другом месте! – выхватил он меня. – Бросай все – поехали со мной!
И вскоре его рэйнджер затрясся на кочках, переправляя нас из пункта B в пункт G, из лагеря мальчиков в лагерь девочек. В кузове лязгали сложенная алюминиевая стремянка, цинковое ведро, перекатывались от борта к борту жестяные баллоны с монтажной пеной. Джон начал издалека:
– Лично я не имею ничего против летучих мышей, они поедают надоедливых насекомых. Но есть одна проблема – эти твари постоянно пролазят в домики! Дети пугаются, кричат, у них портится аппетит… а хуже всего то, что летучие мыши могут переносить бешенство! По законам штата Нью-Йорк я обязан изловить проникшее в дом животное и увезти в другой город на экспертизу. Не слишком-то мне хочется этим заниматься, понимаешь? Так что будет лучше, если мыши останутся летать где-нибудь снаружи.
У первого домика Джон притормозил:
– Вон! – сказал он, указывая пальцем вверх, на дощатое перекрытие под скатом крыши. Там зияли дыры. – Видишь? Вот где они пробираются внутрь!
– Ага, – соглашался я. Тем, что дыр в домиках предостаточно, меня не огорошишь.
Мы начали обход по периметру.
– Вон! Вон! Еще одна! – разоблачал Джон расщелины в прохудившихся софитах. – Нужно все залить пеной! Не оставить мышам не единого шанса! – громогласно, решительно наставлял
– Хорошо, – соглашался я.
Самые большие дыры были в угловых стыках, меньше – между досками, которые были неплотно или не вровень придвинуты друг к другу, рассохлись, и там, где тес частично прогнил.
– Ну и в других домах такая же картина, – сказал Джон, когда мы закончили обход. – Тебе придется здорово потрудиться, Андрей! Ты готов?
– Я готов, – сказал я. Как будто у меня был выбор.
Одобрительная улыбка поддела уголки рта. Мы выгрузили инвентарь, и Джон уехал. Я расправил лестницу, чтобы вскарабкаться к крыше.
Желтая лента пены с фырчаньем заполняла пустоту, разбухая уродливыми бутонами. Спину нещадно напекало солнце, и я сразу взмок, и брюки с футболкой прилипли к телу. Брызги вещества попадали на одежду и руки, содрать их оттуда можно было только вместе с кожей.
На то, чтобы заделать дыры снаружи, ушел примерно час, потом я зашел в домик, чтобы проверить, не пропустил ли чего с этой стороны – наткнулся еще на пару щелей, в которые сквозил свет. Когда были заделаны последние лазейки, я прошел по своим следам, чтобы срезать излишки с раздавшихся заплат. Лезвие ножа проходило по ним с отвратительным скрипом, который вызывал мелкую колючую дрожь.
Я собрал опавшие обрезки в ведро и переправился к следующей постройке. Дом был такой же изрешеченный. «Похоже, этого занятия мне хватит надолго», – подумал я, и вдруг меня наполнил необъяснимый восторг. Вскоре я понял: «Да это же будет время, которое я проведу один! Без Спенсера, без Роба, без Сьюзан!» Я совершенно точно осознал, что устаю троекратно от этих ребят, от их несмолкающей тарабарщины и насмешек. Я взялся за дело со всем своим прилежанием, стал работать тщательно, никуда не спеша… Я даже подумал, что Джон и перекинул меня сюда, чтобы дать какую-то передышку. Ведь все это время дыры в домах как будто никого не смущали. Я ни разу не наткнулся на следы работы предыдущих латальщиков.
Корячиться на лестнице было совсем нездорово: мышцы сводит, солнце печет, – и лишь внутри домиков можно было, наконец, передохнуть, выпрямить спину, размяться, укрыться от назойливых палящих лучей. На душных чердаках я все надеялся обнаружить что-нибудь любопытное – забытую вещицу или тайное послание, припрятанное для потомков, но ничего не находил, так – пара мелких монет, сломанный карандаш, клочки бумаги, ну и бесхитростные надписи на стропилах. И только в одном домике, взбираясь по расшатанному каркасу кровати, я обнаружил глянцевый уголок, торчащий из-под матраса. Я потянул его и вытащил снимок, повернул, протер… Со снимка смотрел сухопарый дедок в льняной рубахе с закатанными рукавами, а рядом улыбалась бабушка в белом платке, завязанном под подбородком, в ситцевом синем халате, украшенном россыпью мелких цветов. За спинами стариков колосилось поле, голубой лоскут неба тянулся над ним. С обратной стороны фотографии синей пастой, неровным, подслеповатым почерком было написано: «Нашей Оленьке, от бабы и деды». Мысли быстро перенеслись далеко. Туда, где под ногами уже не щетинилась, а податливо колыхалась трава, в ней неугомонно стрекотали кузнечики, и в цветках клевера усердно шумели пчелы. Запах поля. Сзади высится хвойный лес, а чуть поодаль, отделившись, бежит вниз полоска молоденьких елей. К осени, когда займутся первые дожди, под этими елочками повыскакивают несмелые рыжики, а сейчас там только и можно найти пару-тройку случайных маслят. Если сбежать по склону, то скоро наткнешься на журчащую быструю речку: вода в ней совсем прозрачная, и в двух шагах бьет холодный родник. Зачерпнешь воду ладонями и маленькими глотками пьешь, зубы ломит, а только остановиться нельзя…