Всячина
Шрифт:
– Пап, ты что?
– обиделся голос, и связь снова оборвалась.
Он жестко, со стуком, положил трубку, длинно со вкусом выругался в воздух и пошел на кухню готовить полезный ранний ужин. Овощи, подсолнечное масло, лук и чеснок. И кефир. Вот так он решил сегодня ужинать.
Теперь звонили уже в дверь.
– А вот это, пожалуй, лишнее, - сказал Михаил Петрович, посмотрев в глазок.
На лестничной площадке было темно. Кто-то там шевелился, что-то кричал, но рассматривать и вслушиваться никакого
Михаил Петрович вызвал полицию.
Потом был шум на лестнице, стук сапогом в дверь, непонятный разговор, что вот к вам ведь пришли, а вы тут патруль вызываете, попытка пропустить пришедших к нему в квартиру... Ага, сейчас. А цепочка на что? И даже удостоверение сержанта какого-то не заставило Михаила Петровича открыть двери шире. Он только предупредил, что завтра придет и напишет заявление. И пусть тогда на всех возбуждают. Ему понравилось это слово, и он еще раз сказал с угрозой:
– И пусть тогда возбуждают!
...
И пошел утром после завтрака в отдел полиции. Раз обещал, да еще и настроение ему вчера испортили. И дошел, и написал заявление, как ему стали звонить какие-то неизвестные лица, как стали чего-то от него требовать, а вчера даже пришли к нему, когда уже было совсем темно. И что он никого не знает и знать даже не хочет. И вообще он - заслуженный пенсионер. В общем, писал он, обеспечьте мне спокойную старость. И без всяких никаких.
Капитан за стеклом прочитал заявление, полистал паспорт, вздохнул и сделал запись в толстой книге.
– Идите, Михаил Петрович, будем разбираться. Вот прямо сейчас участкового подниму. Безобразие, конечно. Если все так...
Они еще сомневаются!
Михаил Петрович опять гулял. Опять заходил в магазин, но ничего не покупал. Он взял специально блокнот и теперь выписывал цены, чтобы сравнить с другим магазином, который немного дальше. Но дальше - это теперь ничего. Это даже хорошо. Надо ходить, надо поддерживать форму.
...
Через три дня он сидел на приеме к психиатру.
– Или я псих, или что?
– строго спросил Михаил Петрович молодую врачиху.
– И как тогда все это понимать?
Она долго его слушала и что-то писала в свою тетрадь. Потом дала рецепт на таблетки и рекомендовала пить перед сном.
– Так у вас фобия, что ли?
– как будто спросила, но видно же, что диагноз у нее уже составился.
– Мобия, блин! Квартира у меня, ясно?
– огрызнулся Михаил Петрович.
– Конечно, конечно!
– сказала врачиха и еще что-то записала.
...
Через месяц таблетки уже не помогали.
Страшнее всего, что Михаил Петрович постепенно сам разобрался в голосах, узнавал каждый, стал даже что-то отвечать, отругиваться уже в соответствии с теми ролями, которые они сами себе выбрали. С так называемым сыном можно было грубовато
Бабки на крыльце смотрели с укоризной. Поджимали губы, когда он шел мимо. Качали головами, гудели что-то о моральном облике. Он четко посылал их далеко, и регулярно ходил в магазин и на прогулку. В полицию и к психиатру больше не ходил. Потому что и так было ясно: все куплены, все замазаны в деле. Они там из него, если не преступника, так психа обычного сделают. И потом квартира - тю-тю. Вот этому сыну и этой вот, типа, дочке.
Фигушки вам всем! Не дождетесь! Он еще крепкий мужик! Он еще - ого-го!
Хотя, спал плохо. Очень плохо.
И еще очень опухало лицо. Это нервное, конечно, от недосыпа и всяких дум и воспоминаний. Но - кому теперь жаловаться? Сам во всем виноват. Нет никого, чтобы прикрыть, чтобы взять на себя груз. Вот был бы этот, с баском, настоящим сыном, так разобрался бы давно со всеми остальными. Вот тогда и разговор бы пошел иначе. Тогда бы и родство было видно. А так - эх, да что тут говорить?
– Михаил Петрович, - начала скрипуче консьержка, поймав его взгляд.
– Нельзя же так...
– А пошла ты в пень, карга старая, - ответил он и даже не почувствовал никакого стыда.
Потому что надоели все. Был бы пулемет - всех бы застрелил. Своими руками.
...
– Ой, дед, ты дома, что ли? А наши все говорят, что ты болеешь, - этот мальчишеский голос был последней каплей.
– Болею я, внук, - сказал Михаил Петрович и почему-то заплакал, сидя на полу у тумбочки.
Плакать старался неслышно, чтобы не пугать парня.
– Болею, да, но - дома. Это такая совсем нестрашная болезнь. Старость называется.
Хотелось говорить и говорить, вслушиваясь в чуть хрипящий...
– А ты что, простыл, что ли?
– встрепенулся было.
– Да не-е... Это мы с Витькой с уроков сбежали. Вот, думали, куда кости двинуть.
– С уроков - это плохо, - начал Михаил Петрович, но малец тут же перебил:
– Ага, плохо. Как сам-то в детстве, так было можно, да? А теперь время, значит, другое, ага? Вот только ты еще не начинай, как родаки.
– А я и не начинаю, - все же начал Михаил Петрович.
– Мишка, Мишка!
– донеслось из трубки.
Это, наверное, Витька подбежал - Мишкин друг. И так вдруг закололо сердце: Мишка... Внук...
– Дед, так ты нас пустишь с Витькой? Мы у тебя отсидимся до вечера, ага?
– Ага, - кивнул он в зеркало, вслушиваясь, впитывая такой знакомый родной голос.
– Приходите, конечно. Я вам тут чаю поставлю. И бутербродов. Тебе, Мишка, и Витьке твоему...
– Ты у меня самый мировой дед! Скоро будем! Жди!