Второе сердце
Шрифт:
— Ничего и не надо задумывать, пусть все идет своим чередом.
— Нет… Все равно никуда не денешься: приспеет время крепко поразмыслить. За эти годы ты мне стала… родной стала, так вот… Забыл, в каком кинофильме, Жаров песенку напевает: «Менял я женщин, тюр-тюр-юм-тюм, как перчатки…» Помнишь? Это — и про меня… бывшего, в самый раз про меня!
Вероника вздохнула:
— Знаю…
— И женился, и ребятенка завел — один дьявол! Не на той, может, женился? Или — просто натура у меня дурацкая? А ты… а с тобой по-иному все… празднично!
— Не майся, Алеша, я ни на что не рассчитываю,
— Дочку я очень люблю. Выросла Катюха, как… скрипочка стала.
— Вот это самое главное! — Вероника поднялась с лавочки. — Слушай, пойдем куда-нибудь поужинаем! Будет тебе курить!..
— Я, Лариса, часто о таксисте думаю, который с Алексеем в аварии… Снится ли ему, гаду, старушка, им убитая? По ночам к нему не приходит?
— Что о нем думать? У него — свое, Федор… Я узнавала после суда: признался бы он, что выезжал на перекресток уже по желтому светофору, что вперед не смотрел — с пассажиркой своей любезничал, — тоже сгорел бы без дыму, да Алексею оттого — ни жарко ни холодно — никакого облегчения не было бы. Разве что утешение: не один сидит, а за компанию… Такое ли уж это утешение?
— Следовало все же гада…
— И что ты заладил: гада, гада?! О таксисте он думал! А о себе ты думал? Не думал о себе? Я зато думала, еще как думала! Ты-то лучше?
— Лариса… да что с тобой?!
— А то! Другое у нас, конечно, дело, другое — слов нет, но в результате-то — тоже авария!.. Как все сначала по-людски было: заходили все вместе — жену приятеля, в беду попавшего, проведать, посидеть, поразговаривать. Люди — как люди. Ни у кого, знала, в отношении меня никаких дурных мыслей: товарищи же! Нашелся особенный!.. Вспомни, как ты в первый раз один зашел. «Мимо проходил… грустно… одиноко…» Гнать мне тебя было, что ли? В день рождения в аккурат угадал — у кого только выведал? Ну да, с тех, хороших времен запомнил… Знаешь ты нас, Федя, знаешь: слабы мы в несчастье на сочувствие да ласку, отзывчивы… А до возвращения Алексея — далеко тогда было, ох, как далеко! Казалось, и не вернется вовсе…
— Зачем ты обо мне так? Я же говорил, что давно тебя люблю. Как увидел впервые с Алексеем, так и… Таил только.
— Все бабы слабы! Думала, я — не чета другим, оказалось — такая же!
Лариса взяла лежащие на скамейке сигареты, закурила.
— Я смотрю иногда, Федя, вокруг — у каждого своя авария, мало кому без нее жизнь прожить удается! Развод — авария, болезнь тяжелая — авария, смерть близкого человека — авария! Иной вроде и спокойно ехал, к финишу подкатывает, да оглянется вдруг назад и что видит: не то всю жизнь делал, не так жил, не той дорогой ехал. Тихая, получается, запоздалая, но — та же авария!.. А в общем-то, что мне сейчас до других?! Во мне, Федя, лютая казнь совершается… Лютая! И всего-то — за одну ночь…
— Какая казнь, что за казнь?! Не в наших ли все руках?
— Нет, Феденька! Нет н а ш и х рук! Ничего нет — н а ш е г о! Моя казнь — это моя казнь! Только моя. А ты уж сам по себе, отдельно казнись… Помнишь, когда я с тобой в первый раз отказалась по телефону разговаривать?
— Помню.
— От
— Лариса…
— Я тебе как-то сказала, что замуж, возможно, пошла бы за тебя, если бы раньше, чем Алексея, встретила… Зря сказала, по затмению… Нет, пошла бы, конечно, пошла! Но повстречайся мне потом Алексей да помани — бросила бы тебя, Федор, бросила бы! Это уж — совершенно точно…
5
Электрические часы над проходной таксомоторного парка показывали двенадцать. За открытыми, перегороженными провисшей цепью воротами виднелись ряды почему-либо не выехавших или вернувшихся с линии машин. Над территорией парка, перехлестываясь через бетонный забор на соседние участки, разливался из репродуктора хрипловатый женский голос: «Водитель машины 85-83, зайдите к заместителю начальника колонны… Водитель машины 82-88, вас просят зайти в профком…»
Из проходной неторопливой походкой хорошо поработавших людей вышли трое автослесарей: двое пожилых — седой и лысый — и парнишка. Пожилых в парке так и звали — Седой да Лысый; парнишки в их бригаде время от времени сменялись, а они вот уже третий год работали вместе.
Слесари обогнули угол забора и сразу за углом — в тупике перед начинающимся пустырем — сели на груду бревен; жмурясь на раскалившееся к полудню солнце, разделись: парнишка до пояса, пожилые до маек, расстелили газету, повытаскивали из принесенных с собой сумок свертки с едой.
— Пообедаем — сходишь, Борис, на склад за запчастями, — толкнул парнишку локтем Лысый. — На верстаке в тисках бумажка мной оставлена, я там, что надо получить, записал. Возьми тележку — на себе всего не утащишь.
— Пружины подвески не забыл? — спросил Седой.
— Вписал.
— Старые еще пойдут — целые, их недавно меняли… — вмешался парнишка, дочищая синеватое под скорлупой яйцо.
— Что я написал, то и возьмешь!
— Добили ухари машину — руки-ноги бы им поотрывать! — Седой оторвал угол молочного пакета. — За три месяца новенькую в рухлядь превратили!
— Железно: половину гаек зубилом срубать приходится — никакой ключ не берет! — поддакнул парнишка.
— Ты у нас, Борька, — прищурился Седой, — тоже скоро баранку крутить уйдешь… В сентябре курсы-то заканчиваются? Крутить — крути, парень, да вспоминай иногда, каково нам, слесарям, приходится, почаще нынешнюю свою работу вспоминай.
— На месте начальства, — Лысый мотнул головой в сторону административного корпуса автопарка, — я бы всех водителей, прежде чем за руль сажать, на годик слесарями направлял поработать, в яму. Получше, глядишь, потом машины берегли, поменьше бы на ремонт тратиться приходилось. Тому же государству польза… Не знают шоферюги техники! Чуть что — звонок: стою, загораю, искра в баллон ушла, присылайте «техничку»! А у самого на движке провод от свечи отскочил — и всех делов! В одно место бы им ту свечку!