Второе сердце

Агеев Леонид Мартемьянович

— Были и нет… — повторил он.

Валентин Валентинович снова зашевелился, тронул за плечо Егорина.

— Сколько времени будем добираться до твоего хозяйства, Глеб?

— Часа за три должны уложиться. Если в болотине какой не застрянем…

…Среди работников техники безопасности геологических организаций Ленинграда Корытов числился в счастливчиках. За восемь лет его работы в экспедиции не было ни одного «чепе» — ни групповых, ни со смертельным исходом, ни по-настоящему тяжелых несчастных случаев на производстве. Нет, несколько тяжелых, а точнее, попадающих в разряд тяжелых по действующей классификации, было, но по большому счету принимать их всерьез не приходилось… Шел инженер на обед из своей лаборатории в столовую, оступился на лестнице — сломал ногу. Никто не виноват, а тяжелый несчастный случай на экспедиции повис, никуда не денешься. Или такой, почти курьезный случай. Сделалось одной чертежнице дурно. Женщины

отдела, в котором чертежница работала, стали приводить ее в чувство, вызвали «неотложку». Встречать «неотложку» побежала подружка пострадавшей — машинистка. Выбежала на улицу, встала у входа в экспедицию, ожидает. Недалеко остановка автобуса. И автобус подходит… Вдруг от киоска «Союзпечать», а он как раз в двух шагах от дверей экспедиции, бежит к автобусу, засовывая в карман газету, мужчина, натыкается на машинистку, сбивает ее с ног. Мужчина уезжает — женщина остается лежать на панели. У машинистки, как выясняется, сотрясение мозга, небольшое, но — сотрясение. Как ни крути, а факт тяжелого несчастного случая налицо. И смех, конечно, и грех, однако травматизм в экспедиции растет, портит показатели производственной деятельности. Хотя никакой вины администрации, в том числе и Корытова, в происшедшем нет. Вроде…

…— Место аварии будем проезжать, Глеб?

— Нет, Валентин Валентинович. Оно за лагерем, выше по речке.

…Счастливчик… Всего лишь — счастливчик! Никаких его заслуг в том, что дела с техникой безопасности в экспедиции обстояли благополучно, не было. Не числил таковых за собой Корытов, честно признавался себе: в других организациях служба охраны труда поставлена не хуже. А что неприятностей у них больше — так «все под богом ходим»: сегодня у них больше — полоса такая, завтра — у тебя.

…— Когда студентка прибежала и говорит — дым, мол, заметила, я ничего плохого поначалу не подумал, решил, что опять где-то тайга горит. К лесным пожарам мы привыкнуть успели. Скверный, надо сказать, выдался нынче сезон! В первой половине июня ни капли дождя не выпало, сушь стояла страшенная, пять раз мы всей партией выходили на борьбу с пожарами. Какое тут выполнение собственного плана?! А потом две недели кряду дожди лили — опять время впустую прошло: никаких полетов, никакой путёвой работы! Да… Когда же я пошел — посмотрел на дым, у меня сразу на душе тревожно стало. Попытался первым делом связаться по рации с самолетом — никакого результата. Послал студентку за Севой, опять за рацию сел — опять безрезультатно… Подъехала машина, и мы с Галиной — так студентку зовут — помчались к месту пожара. Я сперва не хотел девушку с собой брать, а потом решил: вдруг пригодится.

— Во сколько это было?

— Около восьми, Трофим Александрович… — Егорин подождал, не последует ли еще какого вопроса. — Ехали довольно долго, хоть и недалеко, казалось, было. Дорога там ни к черту не годится: разбитая вся, с сопки на сопку переползает, речку переезжать приходится дважды… А столб дыма тем временем уменьшаться стал, опадать. Когда подъехали к высоковольтке — едва курился уже.

— Сколько времени ушло на дорогу?

— Да с час. Примерно с час… — Егорин зачем-то посмотрел на часы. — Сначала я увидел ту опору, что слева на сопке стоит, после — ту, что справа. Пригляделся: одиноко как-то стоят, непривычно. Потом понял, в чем дело: проводов-то между опорами нет… Тут в аккурат выскочили мы из-за чащи подлеска, и картина во всей очевидности предстала. Концы оборванных проводов на земле лежат, один из них дальше всех по течению речки отброшен, и там, на берегу, самолет догорает… догорел почти — голый остов дымится… Сева машину остановил, двигатель заглушил, и я отдаленные стоны услышал. Выпрыгнул из «уазика», вижу — навстречу идет, прихрамывая, Володя, наш пилот: рубаха рваная, местами прогорела, лицо чумазое, в порезах. Я — к нему, кричу: «Где остальные?!» Володя ничего не ответил, рукой махнул в ту сторону, откуда стоны, сел на корягу, голову свесил. Оставили мы его, побежали дальше, глядим: под кустами лежат рядом командир Михаил Петрович и штурман. Командир не шевелится, а Борис, сильно обожженный, оскалившийся, с закрытыми глазами, дергается всем телом и стонет…

— Глеб Федорович, — переключил передачу на пониженную Сева, — к Кислому ключу подъезжаем…

— Ага, спасибо, что напомнил! Как, гости, не хотите здешнего нарзана испить?

Корытов посмотрел на Валентина Валентиновича.

— В другой раз лучше отведаем из вашего Кислого. Сейчас и так не сладко.

— Да… Мне тоже. А тогда — и вообще… Я командира ощупал, послушал — дышит. В обмороке. Послал Севу сбегать к машине за ведром, воды из речки принести. Велел Галине приводить Михаила Петровича в чувство, а сам хожу около, осматриваюсь, никого больше не вижу и никак не могу себя заставить к самолету приблизиться. Фуражки летчиков на земле валялись — подобрал… тлеющий рукав пиджака затоптал… Что делать —

ума не приложу! Потом уже просветление наступило: «Езжай, — говорю Севе, — в лагерь!» Передай, мол, Людмиле Ионовне (она, вы знаете, у меня — главным геологом), чтобы обо всем сообщила по рации в авиаотряд. Там, думаю, сообразят, как дальше поступать, вертолет пришлют… Командира и штурмана я решил с машиной не отправлять. Во-первых, прикинув, что вертолетом быстрее может выйти, а во-вторых, побоялся в их состоянии по ухабам трясти. Командир, сколько ни старалась Галина, по-прежнему в обмороке был, штурман стонал почти беспрерывно, — не годилось их в машине транспортировать. Да и как тут, в «уазике», двоих лежачих разместишь, сами посудите? А пилот ехать категорически отказался. Он начал понемногу в себя приходить, заговорил вразумительно, и через его рассказ стала предо мной суть случившегося прорисовываться…

— Рассказ по горячим следам — всегда самый ценный для эффективности расследования, я по своему опыту знаю.

— Может быть, Валентин Валентинович, может быть… Только основного — почему самолет врезался в высоковольтку — объяснить мне Володя не смог. Выходило по его рассказу, что машину вел командир, что никаких сбоев в работе мотора никто не замечал, видимость была прекрасная… Провода в то утро они уже в шестой раз пересекали. И вдруг… удар, мол, и падение… Вот и все его ощущения в момент аварии. Экипаж выбросило из самолета через фонарь кабины, пилот, ударившись о землю, потерял на какое-то время сознанье, а когда очнулся — видит, что машина горит, а штурман пытается залезть обратно в кабину, сквозь пламя пробиться, как Володя понял, к двери, ведущей в салон. Ничего у него не получилось: обгорел лишь и чуть не задохнулся. Хорошо, что Володя вовремя подоспел, оттащил его, одежду загасил.

— Почему же они через основной вход в самолет не попробовали проникнуть?

— То-то и оно, Трофим Александрович… Ударились они о провода левым крылом, и самолет на землю лег левым боком: крыло-то срезало. Входной дверью лег. Операторы наши в ловушке оказались…

— Живьем, выходит, сгорели? — Корытов постарался сохранить голос спокойным.

— Навряд ли. Пилот уверяет — никаких криков не было… Да и не должны они были кричать. Слава богу, если, конечно, можно в подобном случае так сказать, горели они или мертвые уже, или в бесчувственном состоянии… Ребят наших, как это потом установили, при ударе на переднюю стенку салона бросило… травмированы они были, смертельно травмированы…

— Понятно…

— Конечно, Трофим Александрович, тяжело слушать… А видеть своими глазами… — Егорин минуту помедлил. — Когда пилот кончил рассказывать, мы обошли все кругом. И остатки самолета осмотрели… — Егорин снова замолчал, пытаясь справиться со своим лицом: углы рта подергивались.

Он продолжал смотреть на Корытова, но Корытов понимал, что Глеб Федорович не видит его… Машину тряхнуло на ухабе, и Егорин, вздрогнув, глуховато откашлялся.

— Да… А от самолета возвращаемся — слышим крик: «Я во всем виноват! Я во всем виноват! Я, я, я!!!» Оказалось, очнулся наконец-то командир, добилась Галина своего. Правда, лучше бы он лежал, как лежал — в обмороке… Кататься по земле начал, руки себе кусает, бежать куда-то порывается и все кричит: виноват, виноват! Намучились мы с ним. Хорошо, что вертолет вскоре подоспел.

— А где сейчас летчики?

— Командир и пилот — в здешней городской больнице, Трофим Александрович, а штурмана к нам в Ленинград отправили, в Ожоговый центр.

— Подъезжаем…

— Точно, Сева, подъезжаем.

Корытов поднял глаза и увидел впереди, над кустами, наползающими с заросших тайгой сопок на пойму речки, шест с приспущенным голубым флагом партии Егорина.

8

В передвижном цельнометаллическом вагончике — сооружении добротном, на широких полозьях, с водяным отоплением на случай холодов — в задней комнате правой половины стояли три раскладушки: две — аккуратно застеленные байковыми одеялами в белоснежных конвертах простыней, с поставленными на попа — одним углом в потолок — подушками и вафельными, сложенными треугольником полотенцами, третья — небрежно прикрытая раскинутым мятым одеялом. Четыре складных стула, стоячая вешалка из алюминиевых трубок — в дальнем углу, вторая такая же — у двери. Вот и вся обстановка.

Егорин повесил у входа фуражку и сделал рукой приглашающий жест:

— Располагайтесь, Трофим Александрович! Валентин Валентинович, устраивайтесь!

Они сняли плащи, поставили под вешалку портфели.

— А где же председатель нашей комиссии? — Бубнов ткнул пальцем в сторону «дипломата», стоявшего на одном из стульев. — Его?

— Его, его… А про самого — сейчас схожу узнаю. Заодно велю на кухне, чтобы нам поесть дали. — Он посмотрел на часы. — Обед у нас для тех, кто в лагере днем остается, с двух до трех. Сейчас ровно час, но, думаю, готово уже.