Второгодник

Литвишко Олег

— Зато ты можешь мной гордиться и хвастаться, — сказал я невпопад.

— От этого мне только стыдно и неловко, не нужно мне этого. Я к тебе, такому, не имею никакого отношения. — Еще чуть-чуть и мама заплачет, хотя для нее это почти немыслимо — она никогда не плакала. Видать, накипело. Как же мне ее жалко! Это единственное, что существенно отравляло мою сегодняшнюю жизнь.

— Мам, а ты не хочешь пойти учиться?

— Ой, сыночек, куда же я пойду? Я, почти старуха, буду сидеть среди молоденьких мальчиков и девочек. Срамота одна.

— Мамуля, давай, ты пойдешь в институт Герцена и будешь преподавать русский и литературу. Я, например, не знаю второго человека,

кто бы так оптимистично воспринимал даже трагические вещи. Вот и научишь этому детишек.

— Не получится у меня. А как же ты, папа?

— Мы уже не дети. Скорее я могу тебе помочь, чем ты мне. А вместо меня у тебя будет много детишек. Пойдешь в начальные классы, чтобы с глупыми тинейджерами не бодаться, а?

— Ну, не знаю сыночек, — слово было сказано, и оно явно упало, куда надо, теперь необходимо его выносить. Мама была не способна принимать быстрые решения, но и просто так отбрасывать серьезные мысли она тоже была не привыкла.

— Мам, а давай чаю попьем, а? — к таким вещам мама относилась серьезно и уловить попытку подлизаться не могла. Блокадница!

Она родилась в глухой псковской деревеньке Грязь. Кто дал такое странное название пусть неказистому, но все же населенному пункту представить трудно, хотелось бы автору посмотреть в глаза. Как бы там ни было, но на хуторе было несколько дворов, принадлежавших преимущественно родственникам. Мама с папой были бедняками. Кто понимает, что это такое, тот не удивится, что у них было всего две небольших кастрюли, одна большая сковорода и одно ведро. Этим исчерпывались все железные предметы в доме. Детей было трое, кроме мамы, старший Вася и младшая Рая. Круглый год они бегали в холщовых рубахах на голое тело и преимущественно босиком. Теплые чуни были одни на троих. Сейчас кажется дикой такая нищета, но тогда… Те, у кого вещей было больше, проходили, как кулаки. Все на всех стучали, а органы развлекались, конфисковывая последние сапоги.

Единственной, действительно ценной, вещью в доме был баян. К нему прилагалось некое мастерство и абсолютно неунывающий характер отца. В доме смеялись значительно больше, чем грустили, спорили и даже думали. Мама вспоминала те годы как абсолютно счастливые и абсолютно веселые. Баян не конфисковывали и не стучали на отца, потому что без него все окрестные села погрузились бы в полный мрак Мордора. Это все понимали, хотя и не знали такого слова. Просто в округе никто больше не умел играть.

Так и перебивались тем, что принесет отец со своих посиделок, свадеб и что там еще было. Но зимой сорокового, незадолго до войны, отец пропал. Вот так просто — ушел и не вернулся. По здравому рассуждению, можно предположить, что кому-то все-таки понадобился баян и не до конца разбитые сапоги. Через несколько месяцев, видимо, не выдержав голодных глаз детей, наложила на себя руки мама. Дети остались в доме одни.

Я не могу писать о том, как они жили втроем в пустом доме. Когда мама рассказывала, что помнила, я всегда ревел, затыкал ей рот и убегал. Это выше моих сил. Так люди жить не должны.

Их приютила сестра мамы, тетя Лена. Легче не стало, к тому же у нее тоже были дети. В итоге маму отправили в Ленинград к тете Шуре, двоюродной сестре ее мамы. Месяц было очень прилично, а потом началась война…

Мы сидели, обнявшись, мама о чем-то думала, а я вспоминал ее рассказы из своей прошлой жизни. Говорить не хотелось, тишина, которую не нарушали даже чавкающие часы, обволакивала своей безмятежностью. Я очнулся, когда мама всхрапнула, откинув голову на стену. Кое-как уложив ее в постель, пошел в клуб к любимым гитаре и пианино.

Я по-прежнему не мог заставить

себя спать ночью, а потому отдавал освободившееся время своему любимому занятию: музыке и пению. Татьяна Сергеевна, или, как она просила ее называть, Таня, давала мне упражнения, которые я без устали проигрывал и пропевал. Мое неумение и Танина неопытность компенсировались моим фанатичным старанием, так что четыре часа в день было минимумом, который я себе позволял. Музыкальные ноты уже не пугали, и простые вещи я мог играть с листа, правда, плохо и неуверенно. Попробовал раскладывать известные мне композиции на инструменты, Таня одобрила это занятие, поэтому каждую ночь я делал что-нибудь подобное. У меня появилась толстая нотная тетрадь, куда я стал заносить композиции, которые удавалось точно разложить на партии, преимущественно английские песни, которые я готовил к поездке в Америку. С каждым месяцем получалось все лучше и быстрее.

15 октября 1965 года, пятница.

На веранде дома нас было четверо, а в качестве принимающей стороны выступал Виктор Сергеевич Нестеров, наш фактический леспромхозный лидер. Мы пили чай с пирожками, которые готовила Настасья Алексеевна, жена Виктора Сергеевича. Пирожки были двух видов: с картошкой и луком и с рисом и яйцом — обжигающе горячие, мягкие и невероятно душистые. Разговаривать при такой снеди возможности не было никакой. Настасья Алексеевна допекала пироги и, метнувшись к столу, выкладывала их в приличных размеров тазики. По дороге она успевала отслеживать реакцию гостей, довольно улыбаться и уворачиваться от попыток Виктора Сергеевича хлопнуть ее по самому аппетитному месту.

Мы с Нонной Николаевной на всякие глупости не отвлекались, лишь время от времени пытаясь что-нибудь промычать, но после неудачи виновато пожимали плечами и продолжали войну с количественно преобладающим противником. Вопреки законам природы, по мере съедания пирожков их количество в тазиках увеличивалось. Очевидно, что Настасья Алексеевна выпекала их гораздо быстрее, чем мы уничтожали.

Сдались мы уже через полчаса, откинувшись на спинку дивана и безжизненно сложив руки на животах. На старательные увещевания хозяев съесть еще хоть чуть-чуть мы только молча вертели рукой в воздухе, не будучи в силах произнести даже короткие простые слова "да" или "нет".

Вот уже целый час мы никак не могли начать разговор, ради которого собрались. Пирожки не позволяли сначала свободно думать, а вскоре и дышать. На помощь пришла совесть. Сначала робко, а по мере наполнения желудка все смелее и слышнее она стала увещевать о нашем рабстве через желудок, а когда есть стало совершенно невозможно, то пришлось с ней согласиться и виновато потупить глаза.

Разговор начал я и начал его с мольбы:

— Настасья Алексеевна, дорогая, уберите это чревоугодие со стола, ну слабы мы и безвольны… Дайте нам хотя бы попробовать подумать о чем-то, кроме еды. Смилуйтесь! — Хозяйка победно улыбнулась, но вынужденно подчинилась большинству, потому что остальные, хоть и молча, но поддержали меня другими способами.

— Виктор Сергеевич, Семен Ефимович, мы с Нонной Николаевной подумали предложить вам создать в леспромхозе систему управления, наподобие школьной: Общее собрание, Совет Командиров, Сводные отряды, которые легко меняются под задачу. Вы — руководители с правом "вето" любого решения представительских органов. Мы хотим развить самоуправление в трудовых коллективах, как в школе.

— А зачем это надо? У нас и так вроде бы все нормально, — первым после непродолжительной паузы вступил в разговор Семен Ефимович Ковалев, директор колхоза "Октябрьск".