Второй полет Гагарина
Шрифт:
За этими разборками приблизился час отбоя. Начальник училища перед отъездом в Чкалов вызвал меня для беседы наедине — в кабинет командира полка. Открыл пачку престижного «Казбека» и протянул мне папиросу.
— Кури, Юрий.
Такое вот общение генерал-майора с сержантом-курсантом — нечто совершенно невероятное. Немыслимое.
Я взял одну, но зажигать не стал.
— Виноват, Василий Харитонович, не курю. Подарю механику нашего МиГа. Его за датчик давления топлива взгреют по самое не балуй, хоть он не виноват.
— Но он — крайний, — резонно заметил генерал. — Ты сам сегодня понял, как неприятно быть крайним. Выкрутился,
— Есть держать ухо востро!
— Ещё тебе стоит убраться отсюда. Хотя бы на неделю.
— Так точно. Но допуск к самостоятельным на МиГ-17…
— Считай, уже подписан. Ты же сам по себе прокатился в одиночку на УТИ, — начальник училища усмехнулся. — Пусть взбаламученное болото уляжется. Объявляю тебе благодарность за разумную инициативу и спасение матчасти в сложной воздушной ситуации, в награду — отпуск на неделю. Собирайся, едем в Чкалов.
Я аж подпрыгнул.
— Служу Советскому Союзу! Спасибо вам, товарищ генерал-майор.
— Пойми, сынок, — он снизошёл до объяснений. — Я войну прошёл в штурмовой авиации. Возвращались на аэродром, каждая плоскость в дырках, кулак пролезет. Если бы из-за какого-то дерьмового датчика лётчик бросал самолёт, хрен бы мы до Берлина дошли. Ты всё правильно сделал. Но военно-бюрократическая машина даже правильные поступки может вывернуть по-своему, наизнанку. Помни и будь осторожен. Я тебя в обиду не дам. Но в ноябре уедешь по назначению, там — сам, сам.
— Спасибо за наставление, Василий Харитонович. Разрешите идти собираться?
— Беги, а не иди. Поздно уже. Через десять минут выезд.
Сборы столько не потребовали. Я доложился взводному и вскоре трясся на заднем сиденье генеральского «козла» по пути в областной центр.
Глава 5
5
Наш кубрик ночью, естественно, был заперт. Дежурный по училищу отправил меня на этаж к второкурсникам, там свободного места много, потому что в начале года двадцатку лучших перевели сразу на третий. Гагарина там помнили, но прежнего, проблема в том, что сокурсников не помнил я. Вошёл в ротную спальню после отбоя, под многоголосый храп и сопение десятков организмов, занял свободное место и тут же уснул, не снимая одеяло. Утром как отпускник не понёсся со всеми на зарядку, привёл себя в порядок и попросил в столовке порцию завтрака. Масло не получил ибо не состою на довольствии, а чай, чёрный хлеб и перловая каша всегда в достатке.
Пища богов… если богам больше нечего есть.
В кармане шелестели несколько десятков рублей, наверно, даже больше сотни, на аэродроме тратить негде. Что самое логичное? Шлёпать к Алле, но днём она на занятиях в медучилище, родители на работе, брат в школе, а общение с собакой в отсутствие хозяев — такая себе идея, запросто не признает и вцепится. За неимением лучшего варианта отправился на берег Урала и просто разлёгся на травке позагорать, потому что в солнечной степи приобрел чисто военный загар — морда и верхняя часть шеи выше воротника да кисти рук потемнели, остальное — молочно-белое. Часа в три, когда желудок, привыкший пусть не к изысканной, зато регулярной пище, напомнил о себе, оделся, протёр сапоги и направился через весь город в частный сектор. Центральных улиц старательно избегал, хоть в нагрудном кармане лежит
Какой встречи ждал… Не знаю.
Надо всегда надеяться на лучшее и готовиться к худшему. Хоть контакт с Аллой не терял, написал ей полдюжины писем (в Гжатск — только одно) и получил от неё столько же, это ничего не значит. Двадцать один — очень серьёзный возраст для девушки, двадцать два — вообще старая дева. Если крутит роман с кем-то ещё, а низкорослого лётчика держит чисто про запас, то обидно, но вполне объяснимо.
Дома обнаружились Гульнара Тимофеевна и младший брат Женька, вернувшийся из школы. Алла должна была подойти вот-вот, Марат Владимирович к вечеру после работы.
Потенциальная тёща ничуть не расстроилась от моего появления и не оказала сопротивления вторжению.
— Вот не знали, что ты зайдёшь. Алла сказала — завис на аэродроме до осени. Маратик вон ремонт затеял.
Действительно, дом внутри и частично снаружи выглядел разгромленным. Часть кровли снята, видны брусья стропил. Пойдёт дождь — зальёт, можно в спальне разводить карасей. Видно, рассчитывали, что в мае обычно сухо, не учитывая закона подлости.
— Юра! Я сейчас Женьку буду кормить. Пообедаешь с нами или Аллочку обождёшь?
— Обожду.
— А сам так слюну глотаешь, что кадык ходит вверх-вниз. Садись! Для солдата много не бывает. Есть возможность — кушает впрок.
Понятливая женщина и хлебосольная, ценю, отказаться — обидеть. Я с радостью подчинился.
Примыкавшая к маленькой кухоньке столовая, не обезображенная ремонтом, отливала советским шиком. В углу стояла массивная ламповая радиола, укрытая до половины белоснежной салфеткой, выше неё на полке громоздились пластинки. Такие твёрдые, массивные, хрупкие, время винила придёт не скоро. Громко стучали высокие напольные часы с блестящими бронзовыми гирями за стеклом. В серванте поблёскивал хрусталь и чайный сервиз, хоть семья использовала обычные тарелки и кружки. Хозяйка поставила передо мной тарелку с гербом СССР и надписью, прославляющей сколько-то-летие потребительской кооперации в стране, налила в неё борщ, себе и Женьке тоже по тарелке.
Я едва сдерживался, чтоб не проглотить всё залпом — и жижу, и солидный кусок плававшей в ней говядины. Мелкий паразит, которого домашним борщом не удивишь, ковырялся нехотя.
— Небось, в армии так не кормят?
— Конечно — нет, Гульнара Тимофеевна. Да и мама дома далеко не всегда готовила. А уж при немцах в оккупации…
— Ты был партизаном? Убивал фашистов? — враз оживился Женька, упитанный черноглазый маломерок лет тринадцати-четырнадцати.
— Не буду врать — нет. Мне только семь исполнилось, когда они пришли.
— Тогда — связной у партизан! Пионер-подпольщик, ночью листовки расклеивал! — не унимался тот, по неведомой причине желавший мне героического прошлого, а не будущего. Наверно, в школе хотел похвастаться. Здесь, далеко от мест боёв, ветеранов куда меньше, чем на западе СССР.
— Не было у нас партизан, Женя. И листовки расклеивать негде, в деревне всего семь избёнок, немцы выгнали жителей и сами там расположились.
— А мой дед партизанил в Гражданскую! С Колчаком воевал.
Он гордо показал на стену.