Второй выстрел
Шрифт:
— Знаете, молодой человек, — сказал усатый, — мы ведь не от всех такие заявления принимаем. Вы этой Ольге кем приходитесь?
Я растерялся. Меня смутил не сам вопрос, а откровенно ехидная интонация. Я вдруг понял то, чего не понимал раньше. Расследуя убийство отца, они копали со всех сторон и, конечно, докопались до нашего, так сказать, «любовного треугольника». Они знали не только о романе Ольги с отцом, но и о том, что я без конца пропадал у нее в доме. Нетрудно было догадаться, как я выглядел в их глазах. Влюбленный сопляк, ушибленный неудачным соперничеством с собственным отцом… Ясно, что этот сопляк никак не может успокоиться — все ему что-то эдакое мерещится. А может, ему просто обидно, что его пассия покончила с собой из-за его папаши — потому он и плетет невесть что об отравителях и злодеях.
— Слушай, — обратился он к рыжему, — а не направить ли нам молодого человека к Мышкину? Он у нас большой любитель всех понимать…
Чем-то эта идея их очень развеселила. Мышкина я помнил. В тот момент мне было совершенно все равно: Мышкин — не Мышкин…
— К Мышкину, к Мышкину! — с удовольствием подхватил рыжий. — Давай, звони!
Усатый нажал три кнопки и сказал в трубку:
— Привет, инспектор! Вы сейчас не заняты?
Рыжий отчего-то снова хмыкнул.
— Тут у нас молодой человек… э… э… — усатый помялся, — с проблемами… Мы ему помочь не можем. Может, вы попробуете? Что? Ага… Ну спасибо!
Я встал, стараясь на них не смотреть.
— Пошли, — сказал рыжий. — Я провожу.
Мы прошли метров десять гуськом по длинному коридору, потом рыжий остановился и постучал в какую-то дверь.
— Войдите, — сказал знакомый голос.
Рыжий приоткрыл дверь, сделал приветственный жест рукой и в ту же минуту испарился, а я вошел.
К этому времени у меня пропало всякое желание разговаривать. Я клял себя на чем свет стоит, что ввязался в это дело. Больше всего мне хотелось повернуться на сто восемьдесят градусов и сбежать, и я бы, скорее всего, так и сделал, если бы не понимал, что это совсем уж глупо и по-детски. Внутренне я свернулся, как еж, и выставил наружу все колючки.
— Добрый день, Володя, — сказал Мышкин и протянул мне руку. Можно было подумать, что он ждал именно меня, а между тем он ведь понятия не имел, о каком «молодом человеке» идет речь. И вообще, он вел себя так, словно мы с ним тысячу лет знакомы и мой к нему визит — вполне в порядке вещей. На меня это подействовало благотворно — особенно, конечно, на фоне насмешливой отчужденности моих предыдущих собеседников. «Вот так и работают добрый и злой следователи — типичный случай!» — подумал я, но все равно расслабился. На самом-то деле я понимал, что вряд ли Мышкин работает с кем-нибудь из них в паре. Уж очень было непохоже. И потом, эти их смешки, когда о нем заговорили… В общем, на этот раз он понравился мне гораздо больше, и выяснилось, что мне совершенно наплевать на то, что у него немужская рука.
— У меня есть сухари с орехами, — сообщил он. — Хотите чаю?
Я молча кивнул. Он вскрыл пачку сухарей, заварил чай, достал чашки и ложки — все это спокойно, не торопясь, явно давая мне время собраться с мыслями. События развивались совсем не в том ритме, что в кабинете усатого. У меня было такое ощущение, будто я пересел из самолета в телегу. Девятнадцатым веком потянуло. Мне показалось, я догадываюсь, откуда взялось слово «инспектор». Только на середине первой чашки, решив по каким-то одному ему ведомым признакам, что я уже в порядке, он спросил:
— Вы хотели что-то рассказать, Володя? Я правильно понял?
— Да, — подтвердил я. — Только учтите сразу: это не про отца. То есть, я думаю, тут все как-то связано, но это потом… А пока… Вы знаете, что его… — я на секунду запнулся, а потом заставил себя выговорить, не опуская глаз, спокойно и четко, — его любовница на днях покончила с собой?
— Знаю, — кивнул Мышкин, внимательно гладя на меня.
— Ну так вот, — продолжал я. — Она не кончала с собой. По крайней мере, я так считаю. То есть у меня есть основания… Я
— Постойте, Володя, — перебил Мышкин. — Вы хотите сказать, что она не могла этого сделать? Не суицидальный тип?
— Да нет! — с досадой воскликнул я. — Или, может быть, да!.. Может, и не суицидальный — не знаю. Она вообще-то очень переживала… Но не в том дело!
— Так что же?
— Сейчас… — я попытался сосредоточиться и изложить свои соображения как можно более связно. В сущности, у меня не было никаких доказательств. Странно, кстати, что это дошло до меня только в процессе рассказа. И тем не менее я был совершенно уверен в своей правоте. Совсем не то настроение было у нее накануне. Не травиться она собиралась, а разоблачать преступника. Я сознавал, что Мышкину моя аргументация может показаться неубедительной. Если бы я хотя бы мог воспроизвести ее интонации! Но видно, не зря он у них проходил по разряду «понимателей». Он мне поверил — это я почувствовал сразу. Чем дальше я рассказывал, тем мрачнее и сосредоточеннее он становился. Пропорционально возрастало и мое к нему доверие. Возрастать-то оно возрастало, но до ста процентов все-таки не дошло. Кое-что я на первый раз оставил при себе, хотя, может, это и было неразумно. Я выпустил все, что касалось Соньки. От этого рассказ мой получился сильно усеченным. Например, я рассказал про таинственную газету, но ни словом не обмолвился о «Первой любви». Не то чтобы я поставил себе задачу выгородить Соньку во что бы то ни стало, пожалуй, нет… Но и говорить о ней первым я тоже не мог. В конце концов — пусть открывают следствие, выясняют, кто был в гостях у Ольги в тот вечер, и если окажется, что Сонька тоже была там, тогда мне придется серьезно подумать… А вообще-то пусть сами докапываются, я ведь для того к ним и пришел — к профессионалам-то!
— Значит, она ждала вас утром, на следующий день… — задумчиво повторил Мышкин. — М-да… действительно странно… Похоже, что вы правы, Володя. И надо бы открыть дело… Вот только…
— Что «вот только»? — насторожился я.
— Боюсь, это будет непросто… — неохотно пробормотал он.
— Почему?
Он поколебался, глядя куда-то в сторону, и сказал:
— Вы же понимаете, Володя, что прямых доказательств у нас с вами нет. А словами можно убедить не всегда и не всех. Посмотрим…
Почему-то мне показалось, что на самом деле он имел в виду что-то другое. Настаивать я, конечно, не стал.
— Да… — продолжал он между тем, не то обращаясь ко мне, не то размышляя вслух. — Что же у нас получается?.. Если ее действительно убили, то это значит, что она докопалась-таки до чего-то, связанного с убийством Раевского… вашего отца…
— Она все время думала про второй выстрел, — вставил я. — Асфоманты ее меньше интересовали. А вот второй… Она думала, это как-то связано с ней. Ревность или что-нибудь… Она даже боялась…
— И, как видим, не зря… — задумчиво пробормотал он.
— Да… — я кивнул. — Вы согласны, что это как-то связано — ее смерть и второй выстрел? И как вообще насчет этого выстрела — узнали что-нибудь?
Мышкин тяжело вздохнул, встал, походил из угла в угол и снова сел.
— Можно сказать, ничего… — печально признался он. — Но я все-таки надеюсь… Тут, видите ли, есть два пути — так сказать, путь Холмса и путь Пуаро. Первый — это «обгорелые спички», что в нашем случае означает — «пули и гильзы». На этом пути сделано все возможное. Марка оружия известна. Я вам, по-моему, говорил, что такого давным-давно не выпускали. Теперь дело за малым — найти сам револьвер. Стрелявший его не бросил, а вынес на себе, хотя подвергался большой опасности. Что это может значить? Вероятно, револьвер мог каким-то образом на него указать, а значит, вынести его было все-таки безопаснее. Если, конечно, исходить из того, что стрелявший вообще как-то рассуждал, а не действовал по наитию… Еще есть путь Пуаро. Что это значит? Это значит: плюнуть на спички и гильзы, а просто сесть, сосредоточиться и попробовать понять, как могло получиться, что двое стреляли одновременно. Не исключено, что решение этого вопроса приблизило бы нас к решению другого — о личности убийцы. Я не говорю: «решило бы вопрос», я говорю: «приблизило бы». Итак… Почему их было двое и почему они стреляли одновременно? Совпадение теоретически возможно, но, согласитесь, крайне маловероятно…