Вторжение Бурелома

Никитайская Наталия

– Даже предположений нет. Может, кто-нибудь из них пересмотрит свои политические позиции, - Мишка рассмеялся, а потом сказал.
– Знаешь, Машка, в супружестве плевать, у кого какое образование, какие увлечения, кто какой национальности, главное сходиться во взглядах на политику!.. Соберешься замуж, вспомни это.

– Если соберусь, то не скоро. Я рациональная старая холостячка, мужчина в мою жизнь не вписывается...

– Еще найдется - впишется. И этот твой, новый знакомый - мне показалось - реальный претендент...

Лучше бы Мишка не вспоминал о Леве!..

Не знаю, зачем, но я рассказала Мишке про вчерашний загород, про рынок. Говорила, захлебываясь, и остановилась только тогда, когда мы чуть не пропустили последний наш выход.

– А я-то думаю: может, мне из-за собственного перевозбуждения кажется, что ты тоже перевозбуждена сегодня сверх всякой меры. АН нет: у тебя свои обстоятельства...

"Если бы только эти", - печально подумалось мне.

– Ты его любишь?
– спросил Мишка.

– Не знаю пока, но могу полюбить, - ответила я.

О предложении Бурелома я почему-то все-таки промолчала. Хотя очагом застойного возбуждения было сейчас именно оно.

Дома, вечером, отец сказал, что мне никто не звонил. Я не думала, что это сообщение будет для меня таким ударом, каким оказалось на самом деле. Весь сегодняшний день навалился на меня своей тяжестью и требовал осмысления, на которое я была практически неспособна. И эта неспособность разыграть свою жизнь, хотя бы на один ход вперед предвидя последствия, так огорчала, что слезы наворачивались на глаза... Впрочем, слезы были вызваны не только этим. Я ушла спать, впервые за последние пять месяцев не сняв макияж, не умыв моськи. А ведь мне казалось, что я не позволю себе уже никогда подобной распущенности, после того, как "отревела" Юрку. Но там хоть было что "отревывать" - три года романа, не хухры-мухры. А здесь?.. Что было здесь?.. Ничего, кроме обещания чувства и горячей постели!..

Горячность!.. Страсть!.. Пожалуй, не слишком подходящие слова для того, кто с заботой и бережностью (так казалось тогда), а на деле с холодной расчетливостью (прозрела я теперь!) увез меня от угрозы "несвежих простыней"!.. Это воспоминание еще одной обидой осело в душе...

А тут еще стали возникать другие позорные воспоминания, как возникают пузыри ветрянки на голове ребенка: обильные и скверные.

Мне вспоминалось, как униженно обивала я пороги театров, как получала отказ за отказом, как оставалась за бортом. Ничем уже не выскрести из себя это чувство отверженности, ненужности, безработности - проще сказать, полной бездарности!.. И кто мне помог тогда?!

Да мне надо молиться на Бурелома! Боже - какие перспективы! И какая смехотворно низкая цена!.. Мое согласие!.. Подумать только - всего-навсего мое согласие!..

Очень болело сердце. Ныло сердце. Только сейчас, маясь бессонницей, я вспомнила укол, нанесенный моему сердцу камушком там, в гостях у Бурелома. "Зачем же так? Я ведь живое существо, хрупкое... Меня можно и убить так ненароком!" Ответа я не получила. Камень лежал возле левого бока, на котором я устроилась плакать и размазывать тушь с ресниц по подушке, и мирно предлагал мне свое тепло. Даже

в темноте от него исходило лучистое свечение.

– Опасный подарочек!
– в голос произнесла я.

– Маша! Ты что-то говоришь?
– раздался голос отца за дверью.

– Папа, спи! Это я роль повторяю...

– Роль, роль - а отдыхать когда? Завтра повторишь... Папа удалился, шаркая, а я с тоской подумала, что вряд ли сумею сегодня заснуть. Но заснула...

Среди ночи я проснулась оттого, что меня расталкивали.

– Ну, наконец-то, - услышала я недовольный голос. Надо мной склонялся Алмазный Старик.

– Я не могу больше будить тебя прежним способом - это может оказаться опасным. А сон у тебя девичий, как я погляжу.

– Вы?
– спросила я, не очень еще проснувшись, но радуясь этому появлению - так много я хотела выяснить, так много хотела понять.

– Нет, не я, - отчего-то грубо, наперекор моей радости, ответил Старик.

Глаза его при этом сверкнули грозным сиянием.

– Не надо со мной так, - сказала я. Сон отлетел от меня, я уже припомнила почти все, что со мной случилось.
– Мне и без того трудно...

– Да уж, труднее не бывает!
– припечатал Старик.
– А ты хоть знаешь, почему трудно?..

Мне казалось, я это знала. Но сейчас мне было важно услышать, что скажет Старик. Я села на кровати, он сел рядом, подвинув стул.

– А почему?
– спросила я. Ответ поверг меня в изумление:

– Да потому, что легко бывает только тому, в ком чиста совесть!..

Глупая назидательность тона меня возмутила, а явная несправедливость заставила ощетиниться:

– "И жалок тот, в ком совесть нечиста!.." - иронически продекламировала я.

Старик взвился - вскочил со своего стула и затряс бородой:

– Ты стала много себе позволять, вольничать и своевольничать - так дело не пойдет!..

– Да кто вы такой, чтобы указывать мне?

– Я?! Кто Я такой?! Я - твой единственный направляющий! Я - твой УЧИТЕЛЬ!..

– То Отец, то Учитель!.. Что вы мне голову-то морочите?..

– Функционально эти два понятия малоразличимы!..

– Ага, но способны внести сумятицу в душу.

– Чистую душу смутить невозможно. А ты позволила дать себя смутить и прельстить!

– Вам?..
– в одно это слово я вложила столько сарказма, что в розницу и на вес его можно было бы продавать всему миру в течение года. Я и сама не понимала, откуда во мне этот сарказм. И почему вдруг так изменилось мое отношение к ночному гостю.

Старик мой, как ни был поглощен своим гневом, это почувствовал. Кажется, мой тон даже отрезвил его несколько. Он схватился за голову:

– Что за наказание, господи!..

И тут я кое-что вспомнила:

– Вот правильно! О наказании. Это вы расправились с Черешковым? Так сурово и жестоко расправились?..

Он устало опустился на стул:

– Ну да, я. И что же из этого следует?

– Из этого следует, что настала пора помиловать Черешкова, тем более, что он и не понимает своего бедствия, а страдает его несчастная мать...