Введение в фантастическую литературу

Тодоров Цветан

213).

Приведем еще один пример, хотя и менее очевидный, близости тематики фантастической литературы и психоанализа. Говоря о тематической сетке Я, мы отметили явление, названное нами пандетерминизмом. Он представляет собой генерализацию каузальности, когда не допускается существование случайности и утверждается, что между всеми явлениями существуют непосредственные связи, хотя они обычно и недоступны прямому наблюдению. Но психоанализ как раз и признает наличие такого не имеющего исключений детерминизма, по крайней мере в сфере психической деятельности человека. "В психической жизни нет ничего произвольного, недетерминированного", пишет Фрейд в "Психопатологии обыденной жизни" (Freud 1967, с. 260). Поэтому и область суеверий, которые суть не что иное, как вера в пандетерминизм, является составной частью психоаналитических исследований. Фрейд указывает на те изменения, которые может привнести в эту область психоаналитик. "Следовательно, римлянин был в какой-то мере прав, когда отказывался от важного дела по причине неблагоприятного полета птиц; он действовал в соответствии со своими предпосылками. Но когда он отказывался от дела, споткнувшись на пороге собственного дома, он проявлял свое превосходство над нами, не верящими в приметы, выказывал себя лучшим психологом по сравнению с нами. Ибо этот неверный шаг был для него доказательством существования сомнения, внутреннего сопротивления данному делу, и сила этого сомнения и сопротивления могла превозмочь силу его намерения в момент выполнения дела" (там же, с. 277). В данном случае позиция психоаналитика аналогична позиции рассказчика в фантастическом рассказе, который утверждает, что между, казалось бы, независимыми друг от друга явлениями существует причинная связь. Поэтому Фрейд имел все основания иронически заметить: "В Средние века все эти болезненные проявления с большой долей логики и почти верно с психологической точки зрения объяснялись влиянием демонических сил. Я не удивлюсь, если узнаю, что психоанализ, занимающийся обнаружением этих тайных сил, в результате сам стал вызывать у многих людей какую-то странную тревогу" (Freud 1933, с. 198).

Рассмотрев социальную функцию сверхъестественного, обратимся вновь к художественной литературе и посмотрим, какие функции оно выполняет внутри самого произведения. Мы уже давали ответ на этот вопрос. Оставив в стороне аллегорию, в которой сверхъестественный элемент призван дать более четкое представление об идее, мы выделили три функции. Первая функция прагматическая: сверхъестественное волнует, страшит или просто держит читателя в напряженном ожидании. Вторая функция семантическая: сверхъестественное манифестирует самого себя, это своего рода самообозначение. И третья функция синтаксическая: сверхъестественное является составной частью развертывающегося повествования. Последняя функция теснее, чем другие, связана с литературным произведением как целым; настало время эксплицировать эту связь. Наблюдается любопытное совпадение между авторами, прибегающими к сверхъестественному, и теми, кто в своем творчестве особое внимание уделяет развитию действия, иными словами, стремится прежде всего рассказать историю. Волшебная сказка дает нам первичную, а также наиболее стабильную форму повествования, но именно в этих сказках мы и находим прежде всего сверхъестественные явления. В "Одиссее", "Декамероне", "Дон Кихоте" содержатся, хотя и в разной степени, элементы чудесного; в то же время это самые выдающиеся повествовательные произведения прошлого. И в новое время дело обстоит точно так же: фантастические рассказы писали Бальзак, Мериме, Гюго, Флобер, Мопассан, т. е. рассказчики. Нельзя, однако, усматривать здесь отношение следствия; существуют такие рассказчики, которые в своих произведениях не обращаются к сверхъестественному. И все же совпадение

настолько частое, что не может быть случайным. Этот факт подчеркнул Г. П. Лавкрафт: "Как и большинству авторов фантастического жанра, По легче дается описание событий и более широких нарративных эффектов, чем обрисовка персонажей" (Lovecraft 1945, с. 59). Чтобы попытаться объяснить это совпадение, стоит призадуматься над природой самого повествования. Начнем с того, что построим образ минимального повествования, не такого, которое мы обычно обнаруживаем в современных произведениях, а того ядра, без которого невозможно говорить о наличии повествования. Образ этот следующий: всякое повествование есть движение от одного состояния равновесия к другому, причем эти состояния сходны, но не тождественны. В начале повествования всегда имеется стабильная ситуация; персонажи образуют некую конфигурацию, иногда она подвижна, но всегда сохраняет определенное число существенных черт. Например, некий ребенок живет в семье, являясь членом микросоциума со своими собственными законами. Затем происходит событие, которое нарушает эту спокойную жизнь и вносит дисбаланс (или, если угодно, приводит в состояние отрицательного равновесия); например, ребенок по той или иной причине покидает дом. В конце истории, преодолев многие трудности, ребенок, ставший уже взрослым, возвращается в родной дом. Равновесие восстанавливается, но оно уже не то, что в начале: ребенок уже не ребенок, а взрослый человек, живущий среди других взрослых. Итак, в элементарном повествовании имеются эпизоды двух типов: в одних описывается состояние равновесия или его отсутствия, в других - переход от одного состояния к другому. Эпизоды первого типа противопоставляются эпизодам второго типа как статическое динамическому, как стабильность изменению, как прилагательное глаголу. Во всяком повествовании имеется эта основная схема, хотя иногда ее трудно заметить, поскольку автор может опустить ее начальную или заключительную часть, ввести отступления, другие законченные повествования и т. п. Теперь попытаемся найти в этой схеме место сверхъестественным явлениям. В качестве примера возьмем "Историю любовных приключений Камар-аз-Замана" в "Тысяче и одной ночи". Герой - сын персидского царя, самый умный и самый красивый молодой человек не только в Персии, но и за ее пределами. Однажды отец решает его женить, но юный принц неожиданно обнаруживает в себе неодолимое отвращение к женщинам и категорически отказывается подчиниться воле отца. В качестве наказания отец запирает его в башне. Перед нами ситуация (отсутствие равновесия), которая могла бы продлиться целый десяток лет. Но именно в этот момент вступает в действие сверхъестественное. Однажды фея Маймуна, путешествуя по свету, обнаружила прекрасного юношу и пленилась им. Затем она повстречала джинна Дангаша, который знаком с дочерью китайского царя; та, разумеется, самая красивая принцесса в мире и упорно не желает выходить замуж. Чтобы сравнить красоту двух персонажей, фея и джинн переносят спящую принцессу в постель спящего принца, будят их и наблюдают за ними. Далее следует ряд приключений, на протяжении которых принц и принцесса, помня о своей мимолетной ночной встрече, стремятся воссоединиться; в конце концов они находят друг друга, женятся и в свою очередь образуют семью. Перед нами ситуация начального и конечного равновесия, описанные в совершенно реалистических тонах. Сверхъестественное явление происходит для того, чтобы нарушить промежуточную ситуацию отсутствия равновесия и побудить к длительным поискам вторичного равновесия. Сверхъестественное фигурирует в ряде эпизодов, в которых описывается переход из одного состояния в другое. Действительно, что сильнее может нарушить начальную стабильную ситуацию, которую стремятся упрочить все персонажи, чем такое сверхъестественное событие, внешнее по отношению не только к данной ситуации, но и к миру в целом? Неизменный закон, строгое правило - вот что обездвиживает повествование. Для нарушения закона и последующего быстрого изменения ситуации удобным оказывается вмешательство сверхъестественных сил, в противном случае возникает опасность бесконечного продолжения повествования, пока какой-нибудь страж порядка не заметит нарушение начального равновесия. Вспомним еще раз "Историю второго календера": герой попадает в подземные покои принцессы, он может оставаться там, сколько угодно, наслаждаясь ее обществом и изысканными блюдами, которыми она его потчует. Но тогда повествование замерло бы. К счастью, существует некий запрет, некое правило: не дотрагиваться до талисмана, принадлежащего джинну. Разумеется, наш герой тут же нарушает запрет, и ситуация немедленно изменяется, тем более, что страж порядка наделен сверхъестественной силой: "Как только талисман был разбит, весь дворец затрясся и, казалось, вот-вот рухнет..." (Les Mille et une nuits, т. I, с. 153). Или возьмем "Историю третьего календера"; в данном случае закон запрещает произносить имя Бога; нарушив его, герой провоцирует вмешательство сверхъестественных сил, и его перевозчик, - "бронзовый человек" - падает в воду. Другой закон гласит: запрещено входить в комнату; нарушив его, герой оказывается на коне, уносящем его в небо... В результате повествование получает мощный импульс. В приведенных примерах каждое нарушение стабильной ситуации сопровождается вмешательством сверхъестественных сил. Элемент чудесного оказывается тем нарративным материалом, который наилучшим образом выполняет конкретную функцию: привнести изменение в предшествующую ситуацию и нарушить установленное равновесие (или его отсутствие). Конечно, такого изменения можно достичь и другими средствами, но они менее эффективны. Сверхъестественное обычно связано с рассказом о некоем действии, и оно редко появляется в романе, где преобладают описания или психологический анализ (роман Генри Джеймса не является контрпримером). Тогда становится ясной связь сверхъестественного с наррацией: любой текст, где фигурирует сверхъестественное, представляет собой повествование, ибо сверхъестественное событие прежде всего изменяет наличную ситуацию равновесия в соответствии с самим определением повествования. Хотя не во всяком повествовании фигурирует сверхъестественное, все же между тем и другим существует родство, поскольку с помощью сверхъестественного можно быстрее всего изменить ход повествования. Теперь становится понятным, в чем заключается единство социальной и литературной функции сверхъестественного: в обоих случаях происходит нарушение закона. И в общественной жизни, и в рассказе вмешательство сверхъестественного элемента всегда ведет к нарушению системы предустановленных правил. В этом и заключается его оправдание.

Наконец, мы можем поставить вопрос о функции самого фантастического, т. е. о функции не сверхъестественного явления, а вызываемой им реакции. Этот вопрос представляет тем больший интерес, если учесть, что сверхъестественное, равно как и жанр, в котором оно трактуется буквально, а именно, жанр чудесного, всегда существовали в литературе и продолжают существовать и поныне, в то время как фантастический жанр прожил сравнительно недолгую жизнь. Произведения этого жанра стали регулярно появляться к концу XVIII в., когда были опубликованы книги Казота; век спустя последними образцами этого жанра, эстетически приемлемыми, оказались новеллы Мопассана. Примеры колебаний, характерных для фантастического жанра, можно обнаружить и в литературе иных эпох, но лишь в исключительных случаях это колебание становится темой самого произведения. Можно ли как-то объяснить недолговечность фантастической литературы, и почему она прекратила свое существование? Чтобы попытаться дать ответ на эти вопросы, следует внимательнее присмотреться к категориям, использованным нами при описании фантастического жанра. Как мы помним, читатель и герой рассказа должны определить, принадлежит ли данное явление реальному или воображаемому миру, существует ли оно или нет. Следовательно, в основе нашего определения фантастического лежит категория реального. Но едва мы успели осмыслить это обстоятельство, как тут же вынуждены в удивлении остановиться. Ведь в соответствии со своим определением литература лежит вне различия между реальным и воображаемым, между сущим и не сущим. Можно даже сказать, что в определенной мере благодаря литературе и искусству становится невозможным провести это различие, на что неоднократно указывали теоретики литературы, например, Бланшо: "Искусство есть, и его нет, оно достаточно правдиво, чтобы стать дорогой, и слишком нереально, чтобы стать препятствием. Искусство - это как бы" (Blanchot 1949, с. 26). Ему вторит Нортроп Фрай: "Литература, как и математика, забивает клин в антитезу бытия и небытия, столь важную для дискурсивного мышления... О Гамлете или Фальстафе невозможно сказать, что они существуют или не существуют" (Frye 1967, с. 351). Говоря в еще более общем плане, можно сказать, что литература оспаривает всякое наличие данной дихотомии. В самой природе языка заключена способность членить выражаемое на дискретные куски; имя выбирает одно или несколько свойств конституируемого им концепта и тем самым исключает все другие свойства, устанавливая антитетическое отношение между этим концептом и контрарным ему. Литература существует в словах, но ее диалектическая задача заключается в том, чтобы сказать больше, чем может сказать язык, пойти дальше подразделений, устанавливаемых посредством слов. Литература - это то, что разрушает изнутри самого языка метафизику, внутренне присущую всякому языку. Литературному дискурсу свойственно выходить за пределы языка (иначе он теряет смысл своего существования); литература подобна смертоносному орудию, с помощью которого язык совершает самоубийство. Но если это так, тогда получается, что та разновидность литературы, которая основывается на языковых оппозициях, на противопоставлении реального и ирреального, вовсе не литература? В действительности дело обстоит сложнее: фантастическая литература, заставляя испытывать колебания, ставит тем самым под вопрос существование неустранимого противопоставления реального и ирреального. Но, чтобы отрицать существование противопоставления, надо сначала распознать его члены, чтобы принести жертву, надо знать, чем пожертвовать. Так находит свое объяснение впечатление двусмысленности, производимое фантастической литературой. С одной стороны, она представляет собой квинтэссенцию всякой литературы, ибо в ней свойственное всей литературе оспаривание границы между реальным и ирреальным происходит совершенно эксплицитно и оказывается в центре внимания. С другой же стороны, она служит всего лишь пропедевтическим курсом, введением в литературу: борясь с метафизикой обыденного языка, она дает ей жизнь; она должна исходить из языка, даже если потом она его отвергает. Если определенные элементы универсума книги эксплицитно представлены как воображаемые, тем самым оспаривается воображаемая природа остальной части книги. Если появление привидения есть всего лишь плод перевозбужденного воображения, то все, что окружает это событие, реально. Следовательно, фантастическая литература отнюдь не представляет собой похвалу воображаемому; большая часть того, о чем в ней повествуется, относится к реальности, вернее, считается, что оно провоцируется ею, подобно имени, даваемому предсуществующей вещи. Итак, фантастическая литература дает нам два понятия - понятие реальности и понятие литературы, одинаково нас не удовлетворяющие. XIX век - это век метафизики реального и воображаемого, и фантастическая литература есть не что иное, как неспокойная совесть этого позитивистского века. Но сегодня уже никто не верит в неизменную внешнюю реальность, и никто не считает литературу всего лишь транскрипцией этой реальности. Слова приобрели независимость, утерянную вещами. Литература, всегда отстаивавшая этот иной взгляд, несомненно, является одной из движущих сил такой эволюции. Тем самым фантастическая литература, постоянно ниспровергавшая лингвистические категории, получила смертельный удар, но на основе этой смерти, этого самоубийства выросла новая литература. Не будет большой самонадеянностью с нашей стороны утверждать, что литература XX в. в некотором смысле более "литература", чем когда бы то ни было. Разумеется, наше утверждение нельзя считать оценочным суждением, возможно даже, что именно в силу этого обстоятельства уровень литературы понизился. Что стало с повествованием о сверхъестественном в XX в.? Возьмем произведение, несомненно, самое знаменитое из тех, что укладываются в эту категорию, "Превращение" Кафки. О сверхъестественном событии сообщается уже в самой первой фразе текста: "Проснувшись однажды утром после беспокойного сна, Грегор Замза обнаружил, что он у себя в постели превратился в страшное насекомое" (с. 278)39. Далее в тексте содержатся беглые указания на возможные колебания. Сначала Грегор думает, что ему снится сон, но скоро убеждается в обратном. Тем не менее он не сразу отказывается от поисков рационального объяснения: "... ему было любопытно, как рассеется его сегодняшний морок. Что изменение голоса всего-навсего предвестие профессиональной болезни коммивояжеров- жестокой простуды, в этом он нисколько не сомневался" (с. 281). Но эти краткие указания на наличие колебаний у героя тонут в общем потоке повествования; удивительнее всего как раз отсутствие удивления по поводу этого неожиданного события, точно так, как это происходит в "Носе" Гоголя ("остается только удивляться отсутствию удивления", - сказал Камю по поводу Кафки). Понемногу Грегор смиряется со своим необычным, но в общем возможным положением. Когда за ним приходит управляющий фирмы, в которой он работает, Грегор так раздосадован, что спрашивает себя: "не может ли и с управляющим произойти нечто подобное тому, что случилось сегодня с ним, Грегором; ведь вообще-то такой возможности нельзя было отрицать" (с. 284). Он начинает находить определенное утешение в своем новом состоянии, ведь оно освобождает его от всякой ответственности и заставляет других заниматься его персоной. "Если они испугаются, значит, с Грегора уже снята ответственность и он может быть спокоен. Если же они примут все это спокойно, то, значит, и у него нет причин волноваться" (с. 287). Он покоряется своей судьбе; в конце концов он приходит к заключению, что "покамест он должен вести себя спокойно и обязан своим терпением и тактом облегчить семье неприятности, которые он причинил ей теперешним своим состоянием" (с. 294-295). Может показаться, что все эти фразы относятся к вполне возможному событию, к перелому лодыжки, например, а не к превращению человека в насекомое. Грегор постепенно привыкает к своему животному состоянию: сначала физически, отказываясь от человеческой пищи и от развлечений, свойственных людям, но затем и мысленно: он уже не может полагаться на собственный разум, чтобы решить, человеческий у него кашель или нет. Когда он догадывается, что сестра хочет снять со стены портрет, на котором он любит отдыхать, он готов "скорей уж вцепиться Грете в лицо" (с. 305). В таком случае уже не удивляет примирение Грегора с мыслью о собственной смерти, которой так желает его семья. "О своей семье он думал с нежностью и любовью. Он тоже считал, что должен исчезнуть, считал, пожалуй, еще решительней, чем сестра" (с. 319). Реакция членов семьи развивается аналогично: сначала возникает удивление, но не колебание, затем отец открыто проявляет враждебность. Уже в первом эпизоде "отец неумолимо наступал" (с. 292), и, задумавшись над этим фактом, Грегор признает, что "ведь он же с первого дня новой своей жизни знал, что отец считает единственно правильным относиться к нему с величайшей осторожностью" (с. 307). Мать по-прежнему его любит, но совершенно не в состоянии ему помочь. Сестра же, будучи поначалу ближе всех к нему, быстро смиряется с новым положением, но в конце концов начинает открыто ненавидеть его. И когда Грегор находится уже при смерти, она следующим образом подытоживает чувства членов семьи: "мы должны попытаться избавиться от него. Мы сделали все, что было в человеческих силах, мы ухаживали за ним, и терпели его, нас, по-моему, нельзя ни в чем упрекнуть" (с. 317). Если в начале метаморфоза Грегора, единственного кормильца в семье, опечалила его родных, то постепенно обнаруживается и ее положительный эффект: мать, отец и дочь принимаются за работу, пробуждаются к новой жизни: "Удобно откинувшись на своих сиденьях, они обсуждали виды на будущее, каковые при ближайшем рассмотрении оказались совсем не плохими, ибо служба, о которой они друг друга до сих пор, собственно, и не спрашивали, была у всех у них на редкость удобна, а главное - она многое обещала в дальнейшем" (с. 323). Новелла заканчивается на ноте, названной Бланшо "верхом ужасного"; сестра пробуждается к новой жизни - к наслаждению. Если мы подойдем к этому рассказу с выработанными ранее категориями, то увидим, что он в сильнейшей степени отличается от традиционных фантастических рассказов. Прежде всего, необычное событие происходит не после ряда косвенных указаний на него, не является вершиной некоей градации, а описывается в первой же фразе. В фантастическом повествовании исходная ситуация была совершенно естественной, а конечная сверхъестественной; в "Превращении" исходная ситуация сверхъестественна, но в ходе повествования она приобретает все более естественный вид, а финал истории уже совершенно далек от сверхъестественного. Поэтому становятся ненужными и всякие колебания, ведь они служили для подготовки восприятия невиданного события, характеризовали переход от естественного к сверхъестественному. В данном же случае описывается движение в противоположном направлении, речь идет об адаптации к необъяснимому событию, и именно она характеризует переход от сверхъестественного к естественному. Колебание и адаптация обозначают два симметричных и противоположных процесса. Вместе с тем нельзя сказать, что раз отсутствуют колебания и даже удивление, но наличествуют элементы сверхъестественного, то перед нами произведение другого известного нам жанра - жанра чудесного. Чудесное предполагает погружение в мир, где действуют законы, совершенно отличные от законов нашего мира, поэтому сверхъестественные явления не вызывают никакого беспокойства. Напротив, в "Превращении" говорится о поразительном, невероятном событии, но, парадоксальным образом, в конце концов оно становится возможным. В этом смысле рассказы Кафки относятся одновременно к жанру чудесного и к жанру необычного,

они являют собой случай совпадения двух, казалось бы, несовместимых жанров. Сверхъестественное выступает как данное, и тем не менее мы не перестаем считать его недопустимым. Вначале возникает искушение придать "Превращению" аллегорический смысл, но как только мы пытаемся уточнить этот смысл, мы наталкиваемся на явление, весьма сходное с тем, что мы наблюдали в "Носе" Гоголя (Виктор Эрлих показал недавно, что сходство двух рассказов на этом не кончается). Конечно, можно предложить несколько аллегорических истолкований, однако в самом тексте нет никаких эксплицитных указаний в поддержку того или иного из них. По поводу произведений Кафки часто говорят, что их следует прочитывать прежде всего как литературное повествование, буквально. Событие, описанное в "Превращении", столь же реально, сколь реально и любое другое литературное событие. Следует отметить, что лучшие произведения научной фантастики имеют аналогичное построение. Исходные элементы сверхъестественны: роботы, внеземные цивилизации, межпланетная коммуникация. Развитие повествования заключается в том, чтобы заставить нас осознать, насколько эти с виду чудесные элементы в действительности нам близки, до какой степени они присутствуют в нашей жизни. Одна из новелл Роберта Шекли ("Тело") начинается с описания необычной операции, заключающейся в прививании тела животного к человеческому мозгу; в конце же нам показывают все то общее, что есть у самого что ни на есть нормального человека с животным. Другая новелла ("Служба ликвидации") начинается с описания невероятной организации, которая занимается тем, что освобождает клиентов от неугодных им людей; когда же рассказ подходит к концу, мы начинаем осознавать, что подобная идея не чужда любому человеку. Здесь сам читатель претерпевает процесс адаптации: столкнувшись вначале со сверхъестественным явлением, он в конце концов признает его "естественность". Что значит такая структура повествования? В произведениях фантастического жанра необычное или сверхъестественное явление воспринималось на фоне того, что считается нормальным и естественным; нарушение законов природы только усиливало наше впечатление сверхъестественности. У Кафки сверхъестественное событие уже не вызывает никаких колебаний, ибо описываемый им мир столь же причудлив и ненормален, что и само событие, по отношению к которому он служит фоном. Следовательно, здесь мы снова сталкиваемся (в инвертированном виде) с проблемой фантастической литературы - литературы, которая постулирует существование реального, естественного, нормального, чтобы затем пробить в нем брешь. Однако Кафке удалось обойти эту проблему; у него иррациональное является составной частью игры, ибо его мир в целом подчиняется логике сновидений, даже кошмаров, и не имеет ничего общего с реальным миром. Даже если у читателя и проявляются некоторые колебания, они не имеют никакого отношения к персонажу, и отождествление читателя с героем, характерное для фантастической литературы, становится невозможным. Кафка отказывается от второго описанного нами условия фантастического - колебаний, представленных в самом тексте и характерных как раз для произведений XIX в. Свою теорию фантастического, весьма близкую к нашей и основанную на анализе романов Бланшо и Кафки, выдвинул Сартр. Он изложил ее в статье "Аминадаб, или о фантастическом, рассматриваемом как язык" (статья опубликована в книге "Ситуации I"). По мнению Сартра, Бланшо и Кафка уже не занимаются описанием необычных существ, для них "существует лишь один фантастический объект - человек. Не человек религии или спиритуализма, лишь наполовину обретающийся в этом мире, а человек-данность, человек-природа, человек-общество, тот, кто салютует катафалку при встрече с ним, становится на колени в церкви, марширует под знаменами" (Sartre 1947, с. 127). "Нормальный" человек и есть фантастическое существо; фантастическое становится правилом, а не исключением. Эта метаморфоза повлекла за собой определенные следствия касательно техники жанра. Если раньше герой, с которым отождествлял себя читатель, был совершенно нормальным человеком (в этом случае отождествление с ним не вызывает затруднений, и читатель вместе с героем мог дивиться странности происходящих событий), то теперь сам главный персонаж становится "фантастическим". Таков герой "Замка": "об этом землемере, чьи приключения и мнения мы должны разделять, мы не знаем ничего, кроме необъяснимого упорства, с каким он не желает покидать запретный город" (там же, с. 134). Отсюда следует, что если читатель отождествит себя с персонажем, то тем самым выключит себя из реальности. "И наш разум, призванный восстановить вывороченный наизнанку мир, сам становится фантастическим, погружаясь в этот кошмар" (там же, с. 134). Итак, у Кафки происходит генерализация фантастического: в него включаются весь универсум книги и сам читатель. Чтобы пояснить свою мысль, Сартр придумал следующий, чрезвычайно удачный, пример новой разновидности фантастического: "Я сажусь, заказываю себе кофе со сливками, официант три раза просит меня повторить заказ и сам повторяет его, дабы избежать недоразумений. Он убегает, передает мой заказ второму официанту, тот записывает его в блокнот и передает третьему. Наконец, приходит четвертый, говорит "Пожалуйста" и ставит на стол чернильницу. "Но, - говорю я, - я же заказал кофе со сливками".
– "Да, действительно", - говорит он и уходит. Если читатель подумает, читая подобные рассказы, что официанты разыгрывают фарс или имеет место коллективный психоз Отметим в заключение, что с помощью такого необычного синтеза сверхъестественного с литературой как таковой Кафка дает нам возможность лучше понять суть самой литературы. Мы уже не раз говорили о ее парадоксальности: она живет лишь тем, что на обыденном языке именуется противоречием. Литература включает в себя антитезу вербального и трансвербального, реального и ирреального. Творчество Кафки позволяет нам пойти дальше и понять, каким образом литература дает жизнь другому противоречию, заключенному в ней самой. Взяв за основу именно творчество Кафки, Морис Бланшо сформулировал это противоречие в работе "Кафка и литература". Согласно обычному и упрощенному представлению, литература (и язык) являются образом "реальности", своего рода подражанием тому, чем она сама не является, параллельным рядом аналогов. Однако это представление вдвойне неверно, ибо оно искажает природу как высказывания-результата, так и высказывания-процесса. Слова - не этикетки, навешиваемые на вещи, существующие как таковые, независимо от слов. Когда человек пишет, он не делает ничего иного; важность этого действия столь велика, что оно не оставляет места другим действиям. В то же время, если я пишу, то пишу о чем-то, даже если это что-то есть письмо. Чтобы письмо стало возможным, оно должно исходить из смерти того, о чем оно сообщает, но эта смерть делает невозможным само письмо, ибо тогда не о чем уже писать. Литература возможна лишь в той мере, в какой она делает себя невозможной. Или то, о чем говорят, находится здесь, перед нами, но тогда для литературы не остается места, или же дают место литературе, но тогда уже не о чем говорить. Как пишет Бланшо, "если бы язык и, в частности, язык литературы не стремился постоянно и заблаговременно к смерти, он не был бы возможен, ибо само это движение к своей невозможности и является его условием и основой" (Blanchot 1949, с. 28). Процедура примирения возможного и невозможного может дать нам определение самого слова "невозможное". И тем не менее литература есть, и в этом заключается ее величайший парадокс.

1 Цит. по: Поппер К. Логика и рост научного знания. Перевод под ред. В. Н. Садовского. М.: Прогресс, 1983, с. 46-47.
– Прим. перев. 2 Цит. по: Томашевский Б. Теория литературы. (Поэтика). Л., 1925. с. 165. - Прим. перев. 3 Во французском языке слово genre означает как жанр литературы, так и род в классификациях биологов.
– Прим. перев. 4 Во французском языке нет эквивалентного термина для обозначения этого жанра.
– Прим. автора. * Англ. romance обозначает как рыцарский роман в стихах, так и приключенческий, фабульный роман.
– Прим. перев. 5 Цит. с небольшими изменениями по: Леви-Строс К. Структурная антропология. Перевод Вяч. Вс. Иванова М.: Наука, 1985, с. 247.
– Прим. перев. 6 Словесный и синтаксический аспекты литературного произведения более подробно описаны нами в статье "Поэтика", помещенной в сборнике Qu'est-ce que le structuralisms? Ed. du Seuil, Paris, 1968.
– Прим. автора. 7 Цит. по: Гофман Э. Т. А. Эликсиры Сатаны; Уолпол X. Замок Отранто; Ж. Казот. Влюбленный дьявол. Перевод Н. А. Сигал. М.-N.-Y.: Интердизайн-Астра, 1991.
– Прим. перев. 8 Цит. по указанному изданию, с. 151 - Прим. перев. 9 Цит. по: Потоцкий Я. Рукопись, найденная в Сарагосе. Перевод Д. Горбова. М.: Художественная литература, 1992.
– Прим. перев. 10 Цит. по: Гофман Э. Т. А. Избр. произв. в 3-х тт. Т. 2. Перевод Н. Аверьяновой. М.: Художественная литература, 1962.
– Прим. перев. 11 Цит. с небольшими изменениями по: Нерваль Ж. де. Сильвия. Октавия, Изида. Аврелия. Перевод под ред. П. Муратова. М.: Кн-во К. Ф. Некрасова, 1912.
– Прим. перев. 12 Цит. по: Нодье Ш. Избранные произведения. Перевод Р. А. Зевиной. М.-Л.: Гос. изд-во худож. литературы, 1960.
– Прим. перев. 13 См. ряд исследований на эту тему в 11-ом выпуске журнала Communications. озаглавленном "Правдоподобие" (Le Vraisemblable).
– Прим. автора. 14 Цит. по: По Э. Избранное. Перевод Н. Галь. М.: Художественная литература, 1984.
– Прим. перев. 15 Цит. по: Бодлер Ш. Жизнь и творчество. Перевод Л. Когана. Одесса, 1910. - Прим. перев. 16 Источник автором не назван.
– Прим. перев. 17 В русских переводах роман вышел под названием "Сжигающий суд" и "Пылающий суд". Имеется в виду чрезвычайный суд, обладавший правом приговаривать к сожжению на костре.
– Прим. перев. 18 Цит. по: Шкловский В. О теории прозы. М.,1929, с. 8.
– Прим. перев. 19 Цит. по: Буало. Поэтическое искусство. Перевод Э. Л. Линецкой, М.: Гос. изд-во художеств. литературы, 1957.
– Прим. перев. 20 Цит. по: Перро Ш. Сказки. Перевод под ред. М. Петровского. М.-Л.: Academia, 1936.
– Прим. перев. 21 Цит. по: Бальзак О. Собр. соч. в 15-ти тт. Т. 13. Перевод Б. А. Грифцова. М.: Гос. изд-во художест. литературы, 1955.
– Прим. перев. 22 Цит. по: Вилье де Лиль-Адан О. Избранное. Перевод Е. Гунста. Л.: Художественная литература, 1988.
– Прим. перев. 23 Цит. по: Гофман Э. Т. А. Собр. соч. в 6-ти тт. Т. 1. Перевод Л. Лунчиной. М.: Художественная литература, 1991.
– Прим. перев. 24 Цит. по: По Э. Избранное. Перевод Р. Облонской. М.: Художественная литература, 1984.
– Прим. перев. 25 Цит. по: Гоголь Н. В. Петербургские повести. М.: Правда, 1981. Прим.перев. 26 Цит. с небольшими изменениями по: Бекфорд. Ватек. Арабская сказка. Перевод Б. Зайцева. М.: Изд-во Московского ун-та, 1992.
– Прим. перев. 27 Цит. по: Мериме П. Собр. соч. в 6-ти тт. Т. 2. Перевод А. Смирновой. М.: Правда, 1963.-Прим. перев. 28 Цит. по: Нодье Ш. Избранные произведения. Перевод Р. А. Зевиной // М.-Л.: Гос. изд-во художеств. литературы, 1960.
– Прим. перев. 29 Цит. по: Ги де Мопассан. Избранное. М.: Питига, 1993.
– Прим. перев. 30 Цит. по: Ги де Мопассан. Полное собр. соч. в 12-ти тт. Т. 9. Перевод А. Ромма. М.: Правда, 1958.
– Прим. перев. 31 Цит. по: Ги де Мопассан. Полное собр. соч. в 12-ти тт. Т. 10. Перевод В. Дмитриева. М.: Правда, 1958. 32 Имеется в виду статья Э. По о рассказах Натаниэля Готорна. Цит. по: Эйхенбаум Б. М. Вильям-Сидней Портер.
– В кн.: О'Генри. Собр. соч. Т. IV. Ковбои. М.-Л.: Гос. изд-во, 1929, с. 209.
– Прим. перев. 33 светлой и пышной (итал.).
– Прим. перев. 34 Цит. по: Гофман Э. Т. А. Избранные произв. в 3-х тт. Т. I. Перевод В. Соловьева. М.: Художественная литература, 1962.
– Прим. перев. 35 В цитируемом переводе данный эпизод отсутствует.
– Прим. перев. 36 Цит. с небольшими изменениями по: Готье Т. Два актера на одну РОЛЬ. Новеллы. Перевод А. Перхуровой. М.: Правда, 1991.
– Прим. перев. 37 Цит. с небольшими изменениями по: Льюис М. Г. Монах. Перевод И. Гуровой. М.: Ладомир, 1993.
– Прим. перев. 38 В цитируемом переводе данный эпизод отсутствует.
– Прим. перев. 39 Цит. по: Кафка Ф. Приговор. Роман. Новеллы. Перевод С. Апта. Новосибирское книжное изд-во, 1991.

Сентябрь 1968 г.

Примечание

Две работы, приведенные в данной библиографии, появились во французских переводах уже после того, как была закончена наша книга. Это "Анатомия критики" Фрая (Gallimard, 1969) и "Сверхъестественный ужас в литературе" Лавкрафта (Christian Bourgois, 1969). По этой причине ссылки на переводы в тексте не даются.

БИБЛИОГРАФИЯ

цитируемых и упоминаемых произведений

I. Произведения фантастического и смежных с ним жанров Arnim 1964 - Arnim A. van. Contes bizarres. Trad. par Theophile Gautier fils. Paris, Julliard (coil. "Litterature"), 1964. Balzac 1937 - Balzac H. de. Louis Lambert.
– In: La Comedie humaine, t. X, Paris, Bibliotheque de la Pleiade, 1937. Balzac 1955 - Balzac H. de. La peau de chagrin. Paris, Garnier, 1955. Bataille 1957 - Bataille G. Le bleu du ciel. Paris, J. J. Pauvert, 1957. Beckford 1948 - Beckford W. Vathek et les Episodes. Paris, Stock, 1948. Bierce A.
– Contes noirs. Trad. par Jacques Papy, Paris, Eric Losfeld, s. d. Carr 1967 - Carr J. D. La chambre ardente. Paris, Le livre de poche, 1967. Castex 1963 - Castex P.-G. (ed.). Anthologie du conte phantastique francais. Paris, Jose Corti, 1963. Cazotte I960 - Cazotte J. Le diable amoureux. Paris, Le terrain vague, 1960. Christie 1947 - Christie A. Dix petits negres. Paris, Librairie des Champs-Elysees, 1947. Gautier 1951 - Gautier T. Spirite. Paris, Le Club francais du livre, 1951. Gautier 1962 - Gautier T. Contes fantastiques. Paris, Jose Corti, 1962. Gogol 1968 - Gogol N. Recits de Petesbourg. Trad. par Boris de Schloezer, Paris, Gamier-Flammarion, 1968. Hoffmann 1964 - Hoffmann E. T. A. Contes fantastiques (3 vol.). Trad. par Loeve-Veimars et al. Paris, Flammarion, 1964. James 1947 - James H. Le tour d'ecrou. Trad. par M. Le Corbeiller. Paris, 1947. Kafka 1955 - Kafka F. La metamorphose. Trad. par A. Vialatte. Paris, Gal-limard, 1955. Lewis 1966 - Lewis M. G. Le moine.
– In: Artaud A. Oeuvres completes, t. VI. Paris, Gallimard, 1966. Maupassant 1949 - Maupassant G. de. Onze histoires fantastiques. Paris, Robert Marin, 1949. Merimee 1964 - Merimee P. Lokis et autres contes. Paris, Julliard (coil. "Litterature"), 1964. Les Mille et une nuits (3 vols.). Paris, Gamier-Flammarion, 1965. Nerval 1966 - Nerval G. de. Aurelia et autres contes fantastiques. Verviers, Marabout, 1966. Nodier 1963 - Nodier C. Contes. Paris, Gamier, 1963. Perrault С.
– Contes. Verviers, Marabout, s. d. Рое 1961 - Рое Е. Nouvelles histoires extraordinaires. Paris, Trad. par Ch. Baudelaire. Paris, Gamier, 1961. Рое 1962 - Рое Е. Histoires extraordinaires. Paris, Gamier, 1962. Рое 1966 - Рое Е. Histoires grotesques et serieuses. Paris, Gamier-Flammarion, 1966. Potocki 1958 - Potocki J. Manuscrit trouve a Saragosse. Paris, Gallimard, 1958. Potocki 1962 - Potocki J. Die Abenteuer in der Sierra Morena. Berlin, Auf-bau Verlag, 1962. Scheckley 1960 - Schekley R. Pelerinage a la Terre. Paris, Denoel (coil. "Presence du future), 1960. Villiers de I'lsle-Adam 1965 - Villiers de I'lsle-Adam. Contes fantastiques. Paris, Flammarion, 1965.

II. Другого рода тексты

Blanchot 1949 - Blanchot M. La part du feu. Paris, Gallimard, 1949. Blanchot 1959 - Blanchot M. Le livre a venir. Paris, Gallimard, 1959. Buber 1959 - Buber M. La vie en dialogue. Paris, Aubier-Montaigne, 1959. Caillois 1965 - Caillois R. Au coeur du fantastique. Paris, Gallimard, 1965. Caillois 1966 - Caillois R. Images, images... Paris, Jose Corti, 1966. Castex 1951 - Castex P.-G. Le conte fantastique en France. Paris, Jose Corti, 1951. Chklovski 1965 - Chklovski V. L'art comme procede.
– In: Theorie de la litterature. Paris, Seuil, 1965. Eikhenbaum 1965 - Eikhenbaum B. Sur la theorie de la prose.
– In: Theorie de la litterature. Paris, Seuil, 1965. Erlich 1956 - Erlich V. Gogol and Kafka: Note on Realism and Surrealism. In: For Roman Jakobson, The Hague, Mouton, 1956. Fletcher 1964 - Fletcher A. Allegory. Ithaca, Comell University Press, 1964. Fontanier 1968 - Fontanier J. P. Les figures du discours. Paris, Flammarion, Freud 1933 - Freud S. Essais de psychanalyse appliquee. Paris, Gallimard, 1933.

Freud 1940 - Freud S. Gesammelte Werke, t. XIII. London, Imago Publishing Company, 1940. Freud 1953 - Freud S. Le mot d'esprit dans ses relations avec l'inconscient. Paris, Gallimard, 1953. Freud 1967 - Freud S. Psychopathologie de la vie quotidienne. Paris, Payot (coil. "Petite bibliotheque Payot"), 1967. Frye 1961 - Frye N. Fables of Identity. New York, Harcourt, Brace World,

1961.

Frye 1964a - Frye N. The Educated Imagination. Bloomington, Bloomington University Press, 1964. Frye 1964b - Frye N. Preface.
– In: Bachelard G. The Psychoanalysis of Fire, Boston, Beacon Press, 1964. Frye 1967 - Frye N. Anatomy of Criticism, New York, Atheneum, 1967. Genette 1966 - Genette G. Figures. Paris, Seuil, 1966. Genetie 1969 - Genette G. Figures II. Paris, Seuil, 1969. Girard 1961 - Girard R. Mensonge romantique et Verite romanesque. Paris, Grasset, 1961. James 1924 - James M. R. Introduction.
– In: Collins V. H. (ed.). Ghosts and Marvels. Oxford University Press, 1924. Kasanin 1964 - Kasanin J. S. (ed.). Language and Thought in Schizophrenia. New York, W. W. Norton C°, 1964. Levi-Strauss 1958 - Levi-Strauss C. Anthropologie structurale. Paris, Plon, 1958. Lovecraft 1945 - Lovecraft H. P. Supernatural Horror in Literature, New York, Ben Abramson, 1945. Mabille 1962 - Mabille P. Le miroir du merveilleux. Paris, Les Editions de Minuit, 1962. Mauss 1960 - Mauss M. Esquisse d'une theorie generale de la magie.
– In: Mauss M. Sociologie et anthropologie. Paris, P. U. F., 1960. Ostrowski 1966 - Ostrowski W. The Fantastic and the Realistic in Literature. Suggestions on how to define and analyse fantastic fiction. In: Zagadnenia rodzajow literackich, IX, 1966, 1 (16); pp. 54-71. Parreau 1960 - Parreau A. William Beckford, auteur de Vathek. Paris, Nizet, 1960. Penzoldt 1952 - Penzoldt P. The Supernatural in Fiction. London, Peter Nevill, 1952. Piaget 1948 - Piaget J. Naissance de l'intelligence chez l'enfant. Neuchatel, Delachaux; Paris, Niestle, 1948. Piaget 1967 - Piaget J. Six etudes de psychologie. Paris, Gonthier, 1967. Popper 1959 - Popper K. The Logic of Scientific Discovery. New York, Basic Books, 1959. Rank 1932 - Rank O. Don Juan. Une etude sur le double. Paris, Denoel et Steele, 1932. Reimann 1926 - Reimann O. Das Marchen bei E. T. A. Hoffmann. Munchen, Inaugural-Dissertation, 1926. Richard 1954 - Richard J. P. Litterature et Sensation. Paris, Seuil, 1954. Richard 1955 - Richard J. P. Poesie et profondeur. Paris, Seuil, 1962. Richard 1962 - Richard J. P. L'univers imaginaire de Mallarme. Paris, Seuil, 1962. Sartre 1947 - Sartre J. P. Situations I. Paris, Gallimard, 1947. Scarborough 1917 - Scarborough D. The Supernatural in Modern English Fiction. New York London, G. P. Putnam's Sons, 1917. Schneider 1964 - Schneider M. La litterature fantastique en France. Paris, Fayard, 1964. Todorov 1968 - Todorov T. Poetique.
– In: Qu'est-ce que le structuralisme? Paris, Seuil, 1968. Tomachevski 1965 - Tomachevski B. Thematique.
– In: Theorie de la litterature. Paris, Seuil, 1965. Vox 1960 - Vox L. L'art et la litterature fantastique. Paris, P. U. F. (coil. "Que sais-je?"), 1960. Le vraisemblable (Communications, 11), Paris, Seuil, 1968. Watts 1962 - Watts A. The Joyous Cosmology. New York, Vintage Books, 1962. Wimsatt 1966 - Wimsatt W. K. Northrop Frye: Criticism as Myth.
– In: Krieger M. (ed.). Northrop Frye in Modem Criticism. New York, Columbia University Press, 1966.