Введение в историческую уралистику
Шрифт:
Во-вторых, для построения относительной, а в случае наличия древних письменных памятников на каком-либо из привлекаемых языков — и абсолютной хронологии решающее значение имеют выявляемые в исследуемых языках пласты заимствованной лексики, свидетельствующей о синхронности определённой стадии развития языков одной группы с определённой стадией развития языков другой группы. В уралистике определяющими в этом смысле являются данные об индоевропейских (прежде всего — индоиранских и иранских, а также — тохарских, балтских, германских, славянских) заимствованиях в уральских языках: их облик и распространение позволяют, в принципе, судить о том, из какого конкретно индоевропейского языка-источника те или иные слова заимствовались в уральские языки в тот или иной период их предыстории. При этом предполагается, что время существования индоевропейского языка-источника можно определить с достаточной достоверностью, так как индоевропейская языковая история прослеживается по письменным памятникам в среднем на 2—3 тысячи лет глубже, чем уральская. Впрочем, проблемы остаются и здесь, особенно когда речь идёт о древнейших этапах предыстории; показателен в этом плане пассаж из классической работы Д. Дечи: «в финно-угорском языке-основе обнаружены заимствования, которые можно объяснять лишь как праиндоиранские. Из этого следует, что распад финно-угорского языка-основы мог иметь место уже только после распада праиндоевропейского и после начала самостоятельного развития праиндоиранского. С известной осторожностью принимается, что индоевропейский праязык относится приблизительно к 3-му, в крайнем случае к концу 4-го тыс. до н. э.; тогда распад прафинно-угорского (судя по индоиранским заимствованиям в нём) следует относить как минимум на 500 лет позже, то есть — примерно ко времени около 2500 г. до н. э.» [D'ecsy 1965:154] [9] .
9
«F"ur die finnisch-ugrische Grundsprache wurden n"amlich Lehnw"orter nachgewiesen, die sich nur als Entlehnungen aus dem Indoiranischen erkl"aren lassen. Daraus folgert, dass die Aufl"osung der finnisch-ugrischen Grundsprache sich erst nach der Aufl"osung des Indogermanischen und nach dem Beginn des Sonderlebens des Indoiranischen vollzogen haben kann. Nimmt man mit Thieme an, die indogermanische Grundsprache geh"ore sch"atzungsweise ins 3., h"ochstens ins Ende des 4. Jahrtausends v. Chr., dann muss man die Aufspaltung der finnisch-ugrischen Grundsprache (eben wegen ihrer indoiranischen Lehnw"orter) umwenigstens (!) 500 Jahre sp"ater, also etwa in die Zeit um 2500 v. Chr. ansetzen» [D'ecsy 1965:153—155].
Поскольку время предполагаемого распада праиндоевропейского здесь — сугубо оценочное, равно как и срок в 500 лет, потребный для сложения специально индоиранских форм и их заимствования в прафинно-угорский, приведённая дата распада прафинно-угорского может быть безболезненно приближена к нашему времени по крайней мере ещё на полтысячелетия или отодвинута в древность по крайней мере на тот же срок. Естественно, чем ближе к современности, тем возможностей для датирования праязыковых процессов больше, однако проблемы остаются те же, к тому же дело осложняется упомянутой выше зависимостью выводов лингвистов от их представлений о древней этноязыковой ситуации в том или ином регионе. Характерна, например, предпринятая М. Корхоненом попытка удревнить время распада так называемых «финно-пермского» и «финно-волжского» праязыков по крайней мере на полтысячелетия, основанная, во-первых, на том обстоятельстве, что древнейшие следы земледелия в районах предполагаемого обитания носителей финно-пермского «праязыка» по современным археологическим данным можно датировать рубежом III—II тыс. до н. э., и, во-вторых, на весьма правдоподобном предположении о том, что источником древнейших балтских (балтоидных) заимствований в финно-волжских языках могли быть языки создателей археологических культур боевых топоров и шнуровой керамики первой половины II тыс. до н. э. [Korhonen 1976:6, 11—14] [10] .
10
Думается, попытка М. Корхонена удревнить датировку первых контактов финно-угорских и балтских языков вполне обоснована, однако, он едва ли прав, развивая свои идеи в русле традиционной точки зрения о привязке этих контактов исключительно к районам Прибалтики: прибалтийская культура боевых топоров была не единственной и не самой первой из комплекса близкородственных культур шнуровой керамики, для носителей которых можно предполагать ранние контакты с финно-угорским населением лесной зоны Восточной Европы. Древнейшие балтские (или протобалтские, балто-славянские) заимствования в европейских финно-угорских языках могут и, скорее всего, должны восходить и к языкам создателей фатьяновской и балановской культур со шнуровой керамикой и «боевыми топорами» (новейший обзор хронологии и происхождения см. [Krainov 1992]), и эти контакты следует, таким образом, локализовать в районах Верхнего и Среднего Поволжья.
Ещё один способ абсолютного датирования древних языковых процессов — глоттохронология, предложенная М. Сводешем (см.: [Сводеш 1960]) и довольно давно применяемая в уралистике (см., например: [Raun 1956; Хелимский 1982:11—14]). Несмотря на уже солидный «возраст» этого метода и энтузиазм его сторонников, для большинства лингвистов и историков существование некоей «мистической силы», заставляющей определённый процент базовой лексики языка в течение определённого периода систематически заменяться новыми словами, остаётся весьма проблематичным [11] . По-видимому, глоттохронология всё-таки не может быть признана надёжным методом абсолютного датирования (особенно — событий древнейшей истории): попытки её усовершенствования приводят к выводу о необходимости устранения заимствований из диагностических списков слов [Старостин 1989:10]. Тем самым de facto ненадёжность метода признаётся самими его разработчиками: заведомо нельзя быть уверенным в том, что все заимствования из списка устранены, устранить можно лишь заимствования из известных нам языков (да и то лишь в том случае, когда эти заимствования обнаружены!), но этого практически нельзя сделать с заимствованиями из неизвестных мёртвых языков, каковых в каждом отдельном случае может быть сколь угодно много. В то же время, глоттохронологические подсчёты нередко дают дату, совпадающую с теми, которые предполагаются на основании других методов. В этом случае они могут рассматриваться как допустимый способ дополнительной аргументации той или иной точки зрения, не более того, — кажется, именно такой подход характерен для недавней интересной попытки применения глоттохронологии в уралистике, результаты которой с моими комментариями см. на рис. 4 [Taagepera 1994:162—165]. С другой стороны, результаты лексикостатистических подсчётов могут быть весьма полезны для демонстрации степени расхождения языков (лингвистических дистанций между языками по терминологии Р. Таагепера), причём не обязательно на схеме типа родословного древа — дабы избежать иллюзии историзма, иллюзии диахронической значимости этих результатов (см. весьма удачные схемы: [Taagepera 1994:166]).
11
Здесь я почти процитировал слова А. Б. Долгопольского, сказанные во время оживлённой дискуссии по поводу надёжности глоттохронологии на конференции «Лингвистическая реконструкция и древнейшая история Востока — 2» в Москве 1989 году после выступления С. А. Старостина.
Наконец, восстанавливаемая праязыковая лексика позволяет представить в общих чертах облик материальной культуры носителей праязыка. При соотнесении этих данных с данными археологии относительно района, где в самом общем смысле можно предполагать локализацию уральской прародины (для времени распада уральского и финно-угорского праязыка таким районом следует считать субарктическую и лесную зоны Евразии — такая формулировка может, по-видимому, считаться общепринятой), можно сделать самые общие выводы о принадлежности реконструируемой по языковым данным материальной культуры уральского пранарода к той или иной археологической эпохе (см. ниже).
Наиболее показательно здесь отсутствие в прауральском и даже прафинно-угорском лексиконе терминов, свидетельствующих о знакомстве с земледелием и скотоводством (попытки доказать наличие таковых были характерны для работ начала века, см., например [Set"al"a 1926:132—135]): ф.-перм. *jew"a «хлеб (в зерне), зерно» и ПСам. *ja «мука» являются независимыми заимствованиями из иранских языков [R'edei 1986:50—51]; ПФУ *s"ant «вид злака» [UEW:496—497] обозначало любое (дикорастущее) зерновое растение и — скорее — его зёрна, используемые в пищу древними собирателями [Хайду 1985:184—185] [12] . Параллель венг. keny'er «хлеб (Brot)» — удм. ke'nir «крупа» указывает, по-видимому, не на прафинно-угорский корень, а на заимствование из пермского в древневенгерский [MSzFE:351—352]; термины для «муки» (ПФУ *pu'sn / *pu'cn [UEW:408—409] [13] ) и «каши» (ПФУ *rekk / *rokka [UEW:421, 425]) не указывают не только на земледелие, но и вообще на использование в пищу именно зерна (возможно: сушёные ягоды, икра, специально переработанные мясо, рыба и т. д.) [Хайду 1985:185].
12
П. Хайду абсолютно прав, подчёркивая, что ПФУ *s"ant обозначало именно крупу — или зерно как вид пищи, а не служило специальным названием какого-то злака (хотя бы и дикорастущего): от слов, служащих основой для реконструкции данного ПФУ корня (мар. (Г) s"a"a, (ЛВ) sa «пшеница» — коми sobdi, (язьв.) sugdi «пшеница» — хант. (Вах) lant, (Вас.) j"ant, (Дем.) tnt, (Обд.) lnt «хлеб в зерне (рожь, ячмень, овёс); крупа» — венг. ed «хлеб в зерне») нельзя отделять пермское слово для «супа»: удм. sid «суп», коми sid «тж», ср. также коми sides «крупа» < *«то, чем заправляют суп» [КЭСК:325]. Для данных пермских слов восстанавливается ППерм. праформа *sud < *sunt-, которая без каких-либо существенных проблем возводится к ПФУ *s"ant «зерно, крупа, блюдо из крупы (суп)» (соответствие ППерм. *u — ПФУ *"a может объясняться различным развитием инлаутного вокализма в прапермском в суффигированной и бессуффиксной формах слова). К. Редеи ошибается, считая данное сравнение неправомерным: его ссылка на то, что коми sid и т. д. будто бы связано с фин. huttu «заваруха (кашица из муки)» и восходит к ф.-перм. *sut < «густая похлёбка, суп» (с заднеязычным вокализмом — как в финском, что, видимо, и не даёт возможности связать этот корень с ПФУ *s"ant) — не может быть принята как аргумент, так как фонетически пермские слова несопоставимы с фин. huttu (ППерм. *-d- < *-nt-), а собственно пермский материал не исключает возможности возводить ППерм. *sud «суп» к финно-угорскому корню с переднеязычным вокализмом.
13
Думается, однако, наличие дериватов этого корня лишь в столь территориально близких и исторически тесно контактировавших языках как пермские и мансийский (точнее — северные и западные мансийские диалекты), — при том, что речь идёт о культурном термине (см. возможные арийские параллели [Mayrhofer 1963:281]) — даёт основания сомневаться в древнем, прафинно-угорском его происхождении. Во всяком случае, его не стоит использовать как самостоятельный аргумент в палеоисторических построениях.
Некоторую загадку представляет собой прафинно-угорское слово, обозначающее «овцу» (ПФУ *uce) — однако на фоне полного отсутствия каких-либо других терминов, свидетельствующих
14
Впрочем, реконструкция *oca возможна даже для прибалтийско-финско-мордовского: по правилу А. Генеца о закономерном развитии *CoCa > *CuCo в прамордовском [Genetz 1895:15], — но для этого нужно отойти от стереотипа о заведомой архаичности прибалтийско-финской формы (см. выше), что особенно правомерно в данном случае, учитывая разнообразие фонетических рефлексов праформы в прибалтийско-финских языках и диалектах.
Реконструированная прауральская и прафинно-угорская лексика также не даёт оснований предполагать знакомства носителей этих праязыков с металлургией, а скорее всего — и знакомства с металлами вообще. Некоторые названия металлов в финно-угорских языках близки: слова для «золота» (морд. (Э) 'si'r'ne, (М) 'si'r'n"a, мар. (Г) s"ort'ni, (Л, В) s"ort'n"o, удм., коми zar'ni «золото», манс. (Тав., Пел.) tar'n «олово, медь», хант. (Вах) lor'n и т. д. «медь», венг. arany «золото») и «железа» (морд. (Э, М) ks'ni, мар. (Г) krt'ni, (Л, В) k"urt'n"o, удм. kort, коми kert и т. д.) — но они представляют собой независимые заимствования из иранских языков, произошедшие уже после распада финно-угорского единства [R'edei 1986:71, 82]. По-видимому, таково же происхождение слов (фин. vaski «медь, латунь», саам. (Н.) vaeike «медь, латунь», морд. (Э) u'ske, (М) u'sk"a «проволока», удм.
– ve's в uzve's «олово, свинец», коми -i's в ozi's «олово, свинец», манс. (С) atws и др. «свинец», хант. (Вах) wa и др. «железо, металл», венг. vas «железо», нен. (Т.) je'se «железо, металл, деньги», энец. bese «тж», нган. basa «тж», сельк. (Таз) kezi «железо, металл», камас. baza «железо», мат. baze «тж»), привлекаемых обычно для прауральской реконструкции *wa'ske «металл; медь» [UEW:560—561]: они, видимо, были заимствованы как название металла вообще, в особенности — как предмета обмена, уже после распада уральской и финно-угорской общностей в отдельно существовавшие прибалтийско-финско-саамско-мордовский, пермский, угорский, самодийский праязыки из тохарского (пратохарского) — ср. тох. A w"as, B yasa «золото» (< ПИЕ *Hues- «золото») [Janhunen 1983; Напольских 1989; Напольских 1994] (см. также раздел V). Относительно ещё одного «прафинно-угорского» названия металла — *woln «олово» (марийско-угорская параллель) [UEW:581] следует, во-первых, заметить, что этимология эта небезупречна с фонетической точки зрения: по полному отсутствию рефлексов праязыкового *w- (особенно в позиции перед *-o-) в хантыйском, венгерском и диалектах мансийского (Пелым, Конда) языка она не имеет аналогов, при этом трудно отделить данный корень от названия того же металла в балто-славянских языках: др.-ц.-сл. олово «олово», лит. 'alvas «свинец» [Фасмер III:135], точнее — с возможным производным от того же индоевропейского корня *al-bho- «белый», но с расширением на *-n (*al-n-) [15] . Учитывая указанную выше неточность марийско-угорского сопоставления, логичнее допустить самостоятельное происхождение (балто-славянское или иное индоевропейское заимствование) марийского (Г) uln, (Л, В) ulno «олово» и угорского *oln «олово» — тем более, что не исключено, что мы имеем здесь дело с очень древним миграционным культурным термином (см. [Mo'or 1952:78—79]). О заимствованном происхождении этого корня в угорских языках свидетельствует и то, что в них имеется и иной его вариант, с начальным *w-: манс. (Тав.) wolem «свинец» [UEW:899], — очевидно, результат повторного заимствования.
15
Идея предложена Ю. В. Откупщиковым (устное сообщение).
Большое значение в культурно-историческом плане может иметь этимология ПФУ *pata «сосуд, глиняный горшок» [UEW:358]: наличие такого термина как будто указывает на знакомство носителей финно-угорского праязыка с керамикой и, следовательно, позволяет привязать существование праязыка (по крайней мере — на его заключительной стадии) ко времени после начала археологического неолита в лесной зоне Евразии, наступившего не ранее рубежа V—IV тыс. до н. э. С другой стороны, знакомство с керамикой едва ли возможно предполагать для прауральской эпохи: ПФУ *pata соответствует ПСам. *pat-, для которого восстанавливается значение «класть в сосуд», возможно «варить» [Janhunen 1977:118], эта параллель — наряду с юкагирской: юкаг. (Кол.) pat «варю (я)», padum «варит (он)» — даёт возможность восстанавливать для прауральского и праюкагиро-уральского только глагольную основу *pat- «класть в сосуд, варить», но варка пищи возможна не только в керамических, а и в деревянных, плетёных и т. п. сосудах, следовательно, чёткого свидетельства о знакомстве с керамикой в прауральскую эпоху, и, следовательно, о неолитической датировке этой эпохи у нас нет (см. ещё [Hajd'u 1953:72]). Важно, однако, то, что исконное значение «сосуд для варки пищи» можно, таким образом, предполагать и для ПФУ *pata, если выводить его из ПЮУ *pat- «варить» (> «сосуд для варки пищи») [16] , — что в принципе лишает определённости вывод о неолитическом времени существования даже прафинно-угорской общности [Напольских 1989]. Дело осложняется ещё и тем, что и в данном случае — наряду с предложенной выше урало-юкагирской этимологией для ПФУ *pata — можно предполагать, что мы имеем дело с древнейшим миграционным культурным термином: ср. ПДрав. *pata-(la) «(глиняный) широкогорлый горшок» [Burrow, Emeneau 1984:349; Tyler 1968:809] (см. также ниже), ПИЕ *ped / *pod «сосуд, (глиняный) горшок» (балто-германское слово с сомнительной параллелью в древнеиндийском [IEW:790; UEW:358], ПТю. (очень сомнительно) *h"ail < *pat-l «тж» [Терентьев 1983:69].
16
Замечательно, что ваховско-васюганские ханты и сегодня словом put (< ПФУ pata) называют не только чайник, котёл, но и, в частности, берестяной ковшик для варки клея [Лукина 1985:241—242]. Не является ли дериватом рассматриваемого прауральского корня и сельк. патчжа «берестяная коробка, употребляемая в качестве посуды» (в записи Г. И. Пелих) [Пелих 1972:36]?
Таким образом, реконструированный праязыковой лексический фонд не даёт оснований для того, чтобы разделять энтузиазм некоторых авторов относительно неолитического [17] характера культуры уральского пранарода (см., например [Mo'or 1963]), — если подобное предположение ещё можно сделать, говоря о прафинно-угорском периоде, то время существования уральского праязыка может быть, по-видимому, отнесено полностью в мезолитическую эпоху. Данный вывод в принципе согласуется с традиционной точкой зрения, согласно которой распад уральского праязыка завершился в VI — начале IV тысячелетия до н. э. [Хайду 1985:172—175; Гуя 1974:38—39; D'ecsy 1965:153—155] — эту дату следует только несколько удревнить, ограничив VI — концом V тыс. до н. э.
17
Следует оговориться, что здесь и выше под словом «неолит» понимается период, выделяемый в археологии Северной Евразии — то есть, не время «неолитической революции», начала земледелия и скотоводства, как на юге, а последний период каменного века, характеризующийся наличием керамики и отсутствием металла (конец V — конец III тыс. до н. э.).
С учётом всего сказанного выше можно привести здесь традиционно принятые в уралистике — хотя и по-прежнему достаточно дискуссионные (см. также примечания 8, 10) — абсолютные даты: распад уральского праязыка можно датировать VI — концом V тыс. до н. э., финно-угорского — серединой III — рубежом III / II тыс. до н. э., угорский праязык, по оценкам разных исследователей, распался в конце II — во второй половине I тыс. до н. э., распад самодийского праязыка произошёл около рубежа эр, прибалтийско-финского — в первые века нашей эры, пермского — в конце I — начале II тыс. н. э. Период существования финно-пермской и финно-волжской общностей можно, таким образом, относить ко времени с рубежа III / II тыс. до н. э. до первой половины I тыс. до н. э. [Хайду 1985:172—175; Хелимский 1982:8—10, 45; Гуя 1974:38—39; D'ecsy 1965:153—155; Korhonen 1976; Taagepera 1994].