Вятские парни
Шрифт:
Игнат расшвырял приказчиков, троих сбросил в мутную воду у причала, а уховского холуя, у которого текла кровь из носа и ушей, загнал на дебаркадер. Тут Игната и перехватили «фараоны». В их сопровождении он шел до полицейского участка, широко шагая, размахивая руками, и, чего никогда не видел Колька, — на его заросшем диким волосом лице цвела победная улыбка.
Три дня продержали Игната в клоповнике И каждый день грузчики всей артелью ходили его навещать, передавали ему нехитрый харч.
Когда выпустили Игната, Колька пригласил его к себе, собрал
— Нету жизни рабочему человеку, — говорил он, глядя из-под заплывшего бурым синяком глаза на Кольку, хлопал его по спине, басил: — А ты, младень, ничего, душевный. В силу давай скорей входи. И что не пьешь ты — тоже хорошо. И табачком не балуешься. Силы больше будет. А без силы нам никак нельзя… Афоня-то силен, только злости на жизнь у него нет. А без злости и сила не впрок, — и вдруг начинал кричать, взмахивая кулачищем: — Упрись, рабочий человек, и стой крепко! Не давай себя обдуривать! Подождите, загорится все это устройство, запылает!
— Ты, дядя Игнат, — замечал Афоня, — что-то все о злобе да о силе говоришь. А я считаю, что наука нужна, чтобы всю жизнь понимать, тогда и сила будет и на земле человек устойчивей будет.
Колька к этим разговорам жадно прислушивался, и такую тоску о грамоте, о науке он слышал в словах Афони, что в этот момент искренне осуждал свое холодное отношение к гимназическим занятиям.
В участке Игнату приказали в двадцать четыре часа убраться из города, и эта встреча всей артелью в Ганцыревском дровянике превратилась в проводы. Донька Калимахин сбегал домой и принес в подарок Игнату порыжевшие, но еще крепкие сапоги; Тихон Меркурьевич, размягченный сердцем от выпитого, подарил ему табакерку и меховую жилетку, сказав при этом:
— Лети, богатырь, гонимый властями, на простор божий. И нас, сирых, вспоминай иногда.
Убрали в затоны пароходы. Жизнь на пристани замерла. Даже буксир «Митя», мучаясь со своим паромом, перестал свистеть. Рассыпалась за ненадобностью песенная артель грузчиков.
Перед своим отъездом зашел к Кольке Афоня Печенег. На нем картуз с лаковым козырьком; от черного пиджака и брюк пахло магазином, скрипели новенькие сапоги.
— Не на свадьбу ли хочешь позвать? — пошутил Колька.
— Ну тебя, — отмахнулся Афоня. — Моя краля мне на глаза еще не попалась. Прощаться пришел. Нечего здесь делать. И мне пора вслед за Игнатом. В Нижний или в Казань махну.
— Надолго?
— Может, до весны, может, дольше. Как понравится.
— Жаль. Ты такой парень!..
— Ладно, ладно, еще разжалобишь. Давай лучше с тобой, на прощанье, по-братски… — Афоня достал из-за пазухи полуштоф казенной водки.
— Убери, пожалуйста, — попросил Колька. — Ты же знаешь, непьющий, некурящий, и правило наше…
— Знаю, знаю. И — не настаиваю. Но от закуски ты не откажешься?
Он
— Отведай, а я за твое здоровье и за разлуку все же выпью.
Через минуту они сидели тесно рядышком, каждый отдирал от рыбьего хребта мякоть, молча жевал, обсасывал косточки.
— Ну, давай лапу, — сказал Афоня, вставая, — кланяйся ребятам, Длинному.
Теперь Кольке и Федосу стало совершенно ясно, что от их команды остались «рожки да ножки». Луковчане надумали попроситься в сборную.
Сборная состояла из ребят небогатых семей — гимназистов, реалистов и техников. Сильных игроков в ней, кроме Халявина и Герасимова, не было. Луковчан охотно приняли.
Федос стал голкипером, Колька и Донька играли форвардами, Аркаша и Вечка — в защите.
Тренироваться ходили за водокачку, на всполье, покрытое мелкой травкой, кое-где заляпанное засохшими коровьими шаньгами.
С тренировок Колька возвращался усталый, торопливо съедал остатки от обеда или ужина и — в дровяник.
Ох, эта переэкзаменовка! Не раз вытаскивал он из-под подушки учебник, перелистывал, пытался сосредоточиться. Все равно лезли в голову думы о матче. О Наташе думалось тяжело и беспокойно. Колька гнал от себя эти мысли. Иногда подкравшийся сон мягко толкал его вбок, валил на постель, неслышно сбрасывал наземь книгу. Время бежало в тренировках, в чтении книг, иногда Колька брался и за учебник. Каждый день приходил Донька Калимахин и приносил из типографии какие-нибудь новости о жизни в больших городах. В Баку и Петербурге бастовали рабочие. Донька с загоревшимися глазами рассказывал о том, как казачьи отряды, посланные в Москву для разгона демонстрации, наткнулись на баррикады. И рабочие удерживали казаков целый день…
Однажды летним утром забухали в дверь дровяника.
— Эй, Черный!
Колька отодвинул задвижку, сощурился от солнца. Донька сунул ему под самый нос газету:
— Протри зенки-то, читай! Война!..
Колька вырвал газету, впился в строчки.
Экстренная телеграмма. Получена в 1 час. 25 минут утра. Германский посол передал министру иностранных дел, от имени своего правительства, объявление войны России… Немецкие войска захватили Люксембург. Мобилизация русской армии. Обстрел германским крейсером города Либавы… Наши разъезды, тесня конные части противника, перешли границу и проникли на германскую территорию вглубь на 15 верст…
Донька уперся взглядом в Кольку:
— Ну?
— Чего ну? Настоящая война. Пойду разбужу наших.
Через два дня объявила войну России союзница Германии Австро-Венгрия, а Англия, союзница России, объявила войну Германии.
Теперь по утрам на центральных улицах Вятки слышались выкрики горластых мальчишек, размахивающих листками экстренных известий с позиций.
В городе с первых же дней войны начала работать община Красного Креста, объявившая о сборе одежды и денег для нужд армии. При общине открывались курсы сестер милосердия.