Вятские парни
Шрифт:
— Николаш, все ли в порядке? Проверь-ка ремешки! Ну и лыжонки у тебя.
— Все в порядке, папаша. Чего это ты притащился сюда в своей овчинной хламиде? Поп — не поп, бог знает кто.
— Ну, ладно. Как не называй, все равно твой родитель. Как же без моего родительского напутствия побежишь?
— Могли бы дома напутствовать.
— Ишь ты какой! Я припожаловал сюда, чтобы своими глазами увидеть еще, как твою голову увенчают лаврами победителя.
Колька отмахнулся от шутки отца и побежал к старту.
Путь пробега по ровной снежной целине был отмечен елочками и красными флажками.
У стартовой черты уже выстраивались лыжники: гимназисты, реалисты, коммерсанты. Почему-то никого из Колькиных друзей среди зрителей не было… «Так, пожалуй, лучше», — подумал он, не рассчитывая на удачу.
Томеш, в сером теплом пиджаке и вязаном шлеме, с незнакомым суетливым мужчиной, вероятно, из общества охотников, обошли участников состязаний. Поставили каждого на свое место. Оба покосились на Колькины
Томеш посмотрел на часики. Поднял руку… и резко опустил.
Колька сорвался со старта и побежал по сверкающему насту. Начал отставать. Маленькие лыжи кое-где зарывались в снег, почти не скользили. Видя, что его обгоняют, свернул на чужую лыжню. Сразу стало легче. Перед финишем, напрягая все силы, вырвался вперед и оказался первым в беге на меньшую дистанцию.
Тихон Меркурьевич, раскинув полы тулупа, поспешил к сыну с объятиями.
— Поздравляю, поздравляю! Вот оно отеческое-то напутствие. Хе-хе.
Все трое призеров получили по паре красивых охотничьих лыж. Организаторы соревнования угостили участников бутербродами и горячим крепким чаем.
Известный фотограф Лобовиков снял на карточку всех лыжников и особо — победителей.
Тихон Меркурьевич следовал за сыном до самой пристани. Запахнув тулуп и держа рукава на животе, он семенил по протоптанной тропе, а Колька шел сбоку на новых лыжах, подарив старые дымковскому парнишке.
— Я, брат, победу твою должен сегодня отметить скромным возлиянием. Не могу остаться в долгу у Бахуса, да и намерзся я.
— Где же ты совершишь это, папаша, и с кем? Смотри, не засни в сугробе, как в прошлом году.
— Э… дело прошлое. К Бачельникову пойду. Если чего, так Саня меня доставит. Матери — ни гу-гу.
У пристани они разошлись. Тихон Меркурьевич повернул налево и по Пристанской улице мимо кирпичных купеческих складов побрел на Кикиморку, а Колька, положив лыжи на плечо, стал подниматься по лестнице на крутую гору.
Он шагал, глядя себе под ноги, через одну ступеньку; только на верхней площадке длинной лестницы остановился отдышаться и вдруг услышал знакомый голос:
— Приветствуем победителя, венчанного лаврами.
Перед ним стояли четыре гимназистки с коньками в руках, и среди них — Наташа.
— Поздравляем, Коля, с победой, — Наташа просто, как бывало прежде, подошла к Кольке, сняла пеструю варежку и протянула ему прохладную руку. — Мы еще на катке узнали о твоей победе и вот решили встретить, поздравить, — непринужденно болтала Наташа.
А Колька смотрел на ее лицо, окруженное выбившимися из-под платка заиндевевшими волосами, и чувствовал, как начинают ярко гореть его щеки, как бьется сердце и язык словно прилип к гортани.
«Что с ней? — подумал Колька с болью и горечью. — Ведь после того случая на реке, когда я держался, как мальчишка, Наташа на меня никакого внимания не обращала. А теперь… что с ней случилось? Надоела блестящая свита модников, и ей снова захотелось пококетничать с простым луковицким парнем?»
Колька шел рядом с Наташей, чувствуя себя неловким увальнем, и в ответ на ее настойчивые вопросы стесненно и односложно отвечал:
— Да, летом работал на пристани.
— Нет, больше за реку мы не ездили.
— Да, в шестой класс перетянулся.
Он не заметил, как и где оставили их вдвоем Наташины подруги. И когда они шли по узкой тропинке между сугробами, сталкиваясь друг с другом плечами, он с каким-то веселым отчаяньем подумал:
«Пусть для Наташи это только игра, кокетство. Пусть так! И все-таки хорошо, что она рядом!»
От этой мысли исчезла стесненность. Колька взглянул на Наташу сбоку раз и другой и вдруг стал свободно рассказывать ей о работе в артели грузчиков, о сильном и злом Игнате, о братьях Сорвачевых. Торопясь, он выкладывал Наташе все, что его волновало и беспокоило за эти месяцы, и на душе у него становилось так же легко, как бывало прежде, когда они оставались с Наташей вдвоем.
Митино послание и Колькин ответ
Под новый год Колька получил из Юмы письмо.
Митя писал:
«Поздравляю тебя, Николай, твоих родителей, Катю, Герку и знакомых с Новогодним праздником! Желаю в новом году всем крепкого здоровья, счастья, исполнения желаний.
Зима запеленала наше село белыми метелями, замела поземкой, завалила пышными снегами.
Поздний вечер сейчас. Улица поголубела от луны. Мороз такой, как в сказочном ледяном царстве, — захватывает дыхание.
В моем департаменте работа закончена. Дверь на крючке. Топится печка, потрескивают дрова.
Тебе, наверно, интересно узнать новое о юмском попе, его племяннице и наших отношениях. Готов говорить на эту тему, только слушай.
Осенью отец Клавдий денно и нощно пропадал на охоте. Возвращался обязательно раным-рано в субботу, увешанный зайцами, либо дичью, всклокоченный, обросший шерстью и неизменно веселый.
Нахлещется веником в баньке, отоспится и, приведя себя в благообразный вид, поспешает ко всенощной, а утром — обедня, кой-какие требы без мзды и опять — на волю вольную.
Случилось мне как-то прогуляться по берегу за наше село.
Не поверил я своим глазам, увидев за кустами у речки Валентину Ивановну. Отошел
Я осторожно выбрался на тропинку и закурил. С речки повеяло прохладой. Нетерпение толкнуло меня к дереву, а моей красавицы и след простыл. Уныло пошел в село. К поповскому жилью подошел по огороду и, зная, что Клавдий на охоте, торкнул в дверь.
Слышу каблучки. Открывается дверь, и на меня, сжимая на груди концы цветного платка, удивленно смотрит Валентина Ивановна.
Я что-то промямлил и, не скрывая радости, попятился.
Улыбнулась она, и я почувствовал себя на седьмом небе от хлынувшей на меня теплой синевы ее взгляда.
С минуту мы молчали. Валентина Ивановна, как хозяйка перед нежданным гостем, первая спохватилась:
— Вы ведь к дяде за книжкой? Его нет. Входите, пожалуйста. Можете выбрать без него, что понравится.
И вот я, Коля, в поповских хоромах. Неуютно в большой горнице. В красном углу темная, видимо, старого письма икона с лампадкой. На стене географическая карта России и часы. Полдюжины стульев там и сям. У окна — круглый стол под холщовой скатертью. Между окном и дверью — шкаф, забитый книгами и журналами. Валентина Ивановна открыла дверцы: выбирай любую. Не рылся я. Вытащил наобум, что потолще. Попались «Крестоносцы» Сенкевича.
— Вот эту, — спрашиваю, — можно? — И тут, Коля, все ей, как на исповеди, рассказал и что, мол, нагрянул узнать, жива ли, а книжка — предлог.
Она внимательно посмотрела мне в лицо и громко расхохоталась. Потом спросила:
— Чаю вы не хотите? Мы с тетушкой стряпали сегодня. Я мигом.
Я отказался. Проводила она до дверей, сказала:
— Приходите. Дядя и тетушка у меня добрые, — улыбнулась уголками губ и добавила: — Можно и не за книжкой. На чашку чая.
Вышел я на крыльцо, огляделся и, прижав локтем «Крестоносцев», направился к своему агентству.
После этого происшествия я трижды был у попа. Заявлялся с визитом в те дни, когда знал, наверняка, что он дома. Добряк Клавдий угощал меня жареной зайчатиной, фаршированной уткой, карасями в сметане, попадья и Валентина Ивановна — пирожками, ватрушками, слойками. После рюмки самодельной настойки он интересно рассказывал о приключениях на охоте. Рот разинешь, слушая его. Без собаки ведь ходит по болотам, сам лазает в воду за подбитой дичью. Один у костра ночи коротает. Не думал я, что он хохотун и шутник.
Попадья и Валентина Ивановна смеялись, слушая россказни отца Клавдия.
А я смотрел, как смеется Валентина Ивановна. Если бы ты знал, Черный, как преображает смех ее лицо, какой она становится простой и милой.
Ой, ночь уже. Печка-то моя — одна зола осталась.
В тот же день, когда было получено письмо из Юмы, Колька уединился в маленькую комнату. Он сел писать Мите.
«Посылаю тебе, дорогой, запоздавшее по моей всегдашней неаккуратности новогоднее поздравление. Здоровья тебе, всяческого добра и счастья, счастья. Катерина и Федос с Аркашей мне дали право всегда приветствовать тебя от их имени.
Интересно ты пишешь.
Теперь я вижу, что юмская красавица глубоко запала в твою душу, на самое донышко. Но слава ли богу, что так? Вижу, что ты того… влип по уши.
Однажды показалась тебе милая в образе дочери опального Меншикова, потом — «неложной» и «невозможно красивой» девой (тут на тебя Блок повлиял! Кстати, я бегал в публичку, читал его стихи. Мистика). Теперь уже пригрезилась Аленушка. Не удивлюсь, если в следующем письме, которое я с нетерпением жду, ты нарисуешь Валентину Ивановну Ярославной. Ох, Митя! Преуспевай лучше в музыке. Пиши стихи. Штемпелюй скупые солдатские письма с войны. А лучше всего приезжай к нам — в свою старую комнатешку.
Мы здесь затеяли большое интересное дело: организуем молодежное общество. Назвали его латинским словом «Конкордия», что по-русски означает «Согласие».
В нашей новой организации будут секции: футбольная, гимнастическая, легкоатлетическая, литературно-драматическая и музыкально-вокальная.
Приезжай! Запишем в любую. В члены «Конкордии» принимаем учащихся старших классов, молодых рабочих, служащих, причем не только парней, но и девушек. Женя, Катя и даже Наташа — наши первые конкордистки. Устав общества строгий. Для пьянчужек, хулиганов, матерщинников и, вообще, грубиянов дверь «Конкордии» закрыта.
Временно наш штаб помещается в квартире Федоса.
Вятка в сугробах. Морозы до 30 градусов. Весь январь в «Колизее» показывали картины о разбойниках и жуликах: о Ваське Туркине, об атамане московских уголовников Сашке Семинаристе, о красавице-авантюристке Соньке Золотой ручке.
Вчера по Владимирской улице вели с вокзала под конвоем пленных австрияков в голубых длинных шинелях, наверное, с тысячу их было.
Между прочим, учусь я в шестом классе.
Итак, забирай свой сундучок, скрипку и приезжай, пока твое сердце не изрубили на куски «Крестоносцы». О жестокости их и коварстве я хорошо знаю. Не зря Бульонное рыло мне на переэкзаменовке пятерку поставил.