Вятские парни
Шрифт:
Федос обрадовался гостям. Он провел их в кабинет, открыл дверцы книжных шкафов.
— Библиотека в вашем распоряжении. Вон на столике альбомы с открытками.
Щепин подошел к полкам, коснулся пальцами светло-серых корешков роскошного брокгауз-эфроновского издания Пушкина и Шекспира.
— Да, чудо-библиотека, творения величайших мировых писателей. А не попадалось ли тебе среди этого богатства что-нибудь из сочинений Маркса, Ильина, Плеханова, Бебеля, например, или Томаса Мора? Не смотрел? Пошарь на досуге.
Федос согласно кивнул головой, хотел что-то сказать
— А я вас узнала, хотя вы и в военном костюме, — сказала Женя, улыбаясь Щепину. — Вы тот самый… который в лазарете нам всех громче аплодировал.
— У вас не девичья память, — усмехнулся Щепин. — Но я уже, как видите, не лазаретный обитатель, а все тот же солдат.
— А как ваша нога?
— Нога зажила, прихрамываю. Поэтому и назначили в хозяйственную команду местного батальона.
— Ну и хватит вам воевать «за веру, царя и отечество».
— Ого! Вы мне нравитесь. Позвольте представиться — Иван Щепин, — он учтиво поклонился.
Девушка ответила низким поклоном с приседанием, как перед начальницей гимназии:
— Женя Чардымова.
Оба посмотрели друг на друга и громко расхохотались.
Ребята удивленно глазели на них.
— Репетируете что ли? — спросил только что вошедший в комнату Аркаша.
— Знакомимся, чудак.
— Вот полоумная. Я на минуту задержался во дворе, и ты уже пристала к молодцеватому солдатику с неотразимыми усиками?
— Аркаша, бессовестный, прикуси язык, или я… не знаю, что сделаю с тобой…
Аркаша смиренно прижал к груди крестом руки и наклонил голову. Женя спутала его прическу и оттолкнула:
— Иди к зеркалу и приведи свою шевелюру в порядок.
— Репетируетесь? — усмехнулся Щепин. — Бывает…
Женя прищурила глазки:
— А вы проницательны. Шутка все это. Мальчишество.
Щепин прошелся по комнате. Прислонился спиной к подоконнику, закурил. В створку окна потянулся сизый дымок.
— Друзья-товарищи… Прослышан я, что вы какое-то молодежное общество организовали…
— И кто же вам принес этот захватывающий слух? Сорока? — иронически усмехнувшись, спросила Женя.
— Женя, перестань! Какая ты… — пытался остановить ее Аркаша.
— Скажите, а вы страдаете слуховыми галлюцинациями? — продолжала Женя, прищурив глаза.
Щепин смотрел на Женю с веселой, доброй улыбкой:
— Так… Правильно. «Не всякому слуху верь и так далее»… Все понятно — необходимая конспирация… Однако братья Сорвачевы мне доверились. И вас я прошу, Женя, чтобы вы тоже мне доверяли. Поэтому я хочу просить принять меня в члены.
— А вы прежде о себе расскажите. Кто вы такой? — потребовала невозмутимо Женя.
— Женька! — одернул Аркаша свою подругу. — Опять ты!
— А чего же не рассказать? Расскажу, — не обидясь, ответил Щепин. — Родился я на рабочей окраине Питера. Отец на Путиловском заводе слесарем работал. Приходил поздно, усталый, неразговорчивый. Похлебает наскоро, что мать приготовила, и спать. Мамаша у богачей белье стирала. Уставала не меньше.
Окончил я трехклассное училище. Учился неплохо. Сверстники
Не бахвалясь, скажу — память у меня цепкая была. Думал, достану учебников, самостоятельно подготовлюсь за гимназию и — в университет. И представьте, начал ведь готовиться. Поверил я в свои силенки.
Но отцу расплющило на заводе пальцы правой руки. Уволили. Дали нищенское пособие. Мать часто болела. Понял я без намеков, что надо мне деньги зарабатывать. Положил в ящик учебники и — на отцовский завод, проситься в ученики. Рабочие приняли меня хорошо, учили слесарному делу и уму-разуму.
Не знаю, что дошло до вятских жителей о девятом января… А у меня и сейчас сердце заходится, как вспомню… Все перед глазами! Все четко вижу…
Мой отец узнал, что «крестный ход» к царскому дворцу поведет священник. И тоже идти надумал, бить челом царю, уговорил мать и меня, слепого щенка. И вот пошли за золотыми хоругвями… Пели «Спаси, господи, люди твоя…» И я пел…
Щепин нервно скрутил папиросу, сломал, зажигая, спичку. Заговорил, покашливая, трудно, словно в горле у него ком колючий остановился. Под кожей заходили желваки:
— Знаете, наверно, как нас встретил коронованный палач? Выстрелами!.. Паника… Родителей я потерял… Страшно мне стало. Подросток же, сами понимаете, — Щепин встал, подошел к окну и, не поворачиваясь, коротко и жестко сказал: — Отца убили. Мать с сестренкой в толчее задавили… И остался я один.
Колька слыхал не раз рассказы о девятом января от студентов-луковчан, приезжавших на каникулы, от разных людей, сосланных в Вятку и ютившихся в дешевых углах и комнатушках на Луковицкой. Но тогда эти события почему-то казались ему страшной, но уже далекой историей. А теперь каждое слово Щепина отражалось в его сердце, заставляло волноваться. Колька смотрел на бледное лицо Щепина, видел, как под тонкой кожей надуваются желваки, а глаза становятся колючими, и словно бы видел сейчас и огромную площадь перед дворцом, и ровную линию солдат, и кричащую в панике толпу. Прежде говорили об этом шепотом, с оглядкой. А Щепин рассказывал прямо, грубовато выкладывал перед конкордистами всю правду. И Колька гордился тем, что этот бывалый человек, раненый солдат, много читавший умных книг и много повидавший в жизни, доверяет конкордистам и разговаривает с ними на равных.
— На пятнадцатом году я осиротел, но прозрел, — говорил Щепин. — На заводе подружился с хорошими людьми, которые немало в тюрьмах за правду посидели. От них набирался ума-разума. Не скрою, довелось и мне попить водицы из тюремной кружки… А дальше — забрили мне лоб. Фронт. Кровь и смерть. В Галиции меня подкосило… Война эта — для нашего брата — горькая школа.
И снова Колька услышал теперь уже от Щепина не очень понятные ему слова о войне. Эти слова — «война — горькая школа» и колючая усмешка Щепина вносили беспокойство в душу и никак не связывались с теми героическими снами, которые так часто видел Колька и которые преследовали его даже наяву.