Выбирая свою историю."Развилки" на пути России: от Рюриковичей до олигархов

Соколов Никита

Юридически корректная, но неуклюжая «демократическая» поли­тика изменила настроения крестьянства и роковым образом повлияла на попытку Комуча создать массовую «народную армию» из добро­вольцев. Крестьяне воевать не хотели. Принудительная мобилизация вместо ожидаемых 120 тыс. призывников из числа «трудовой демок­ратии» дала едва 45 тыс. На съездах и сходах селяне заявляли, что гражданской войны не хотят и солдат для борьбы с большевиками не дадут. Действия комучевской армии по охране посевов и насиль­ственные наборы привели к тому, что «население, с нетерпением ожи­давшее ее прихода, часто чуть ли не с первых дней горько разочарова­лось в своих ожиданиях», как признавали сами «комучевцы». «Бур­жуазное общество» все больше ориентировалось на белую Сибирь с ее военными лидерами, поскольку воспринимало «учредиловские» по­рядки «такой же "совдепщиной", как и по ту сторону Волги». В ре­зультате

раскололась самая боеспособная часть армии — офицерство. Комуч претендовал на роль всероссийской власти. Однако другие об­ластные правительства, прежде всего Сибирское, отказались приз­нать его общенациональным центром, рассматривая его как партий­ную эсеровскую власть. Ставка Комуча на западную военную помощь дала возможность большевикам изобразить борьбу советской власти против него как защиту отечества от интервентов.

Началось разложение армии Комуча — дезертирство из ее рядов как крестьян, так и офицеров, что стало решающим фактором воен­ных успехов советских войск в Поволжье. Правительство Комуча в конце концов вынуждено было бежать в Уфу и сдать полномочия эсе­ровски-кадетской Директории. Но и та вскоре пала в результате беск­ровного переворота, приведшего к власти адмирала Колчака. Прин­ципы своих предшественников он оценивал однозначно: «Что такое демократия? Это развращенная народная масса, желающая власти. Власть не может принадлежать массам в силу закона глупости числа: каждый практический политический деятель, если он не шарлатан, знает, что решение двух людей всегда хуже одного; наконец, уже 20—30 человек не могут вынести никаких разумных решений, кроме глупости».

Трагедия российской демократии и ее символа — Учредительного собрания — состояла, во-первых, в том, что она попыталась преодолеть пучину гражданской смуты со старым багажом половинчатых реше­ний и формальной законности; во-вторых — и это уже от нее не зави­село — в том, что к середине 1918 г. в потоке революционного хаоса наметились две жесткие модели — «белая» и «красная». Почти одновре­менно и большевики (в августе 1918 г.), и Колчак (в ноябре) обеща­ли обеспечить на контролируемой территории твердый порядок и за­конность. И наиболее активные силы общества, и испуганный обыва­тель выбирали порядок в виде привычной имперски-патерналистской системы.

Однако парадокс Гражданской войны состоял в том, что противо­борствовавшие стороны не столько побеждали своих противников, сколько постоянно проигрывали на «внутреннем» фронте и тем самым обеспечивали успех противоположной стороне. Судьбы революции и России зависели от третьей силы, которая могла бы выступить реша­ющей в споре «красных» и «белых».

Обыкновенный бунт

9 марта 1919 г. во время начала наступления войск Колчака особый отдел штаба советского Восточного фронта «экстренно» сообщил о вспыхнувшем восстании в прифронтовых Самарской и Симбирской губерниях: «Восстание охватило Сенгилеевский уезд, Мелекесский и Ставропольский. Количество восставших около 200 000 человек». О том же докладывала Казанская губчека: «В Ставропольском районе восстание, руководимое белогвардейцами и кулаками, элементами, недовольными мобилизациями, сдачей хлеба и скота. Ставрополь в руках восставших. Повстанцы свергают Советы, убивают советских работников, вырезают семейства коммунистов». Так в освобожден­ном от власти Комуча Среднем Поволжье началось крестьянское дви­жение, известное в истории Гражданской войны как «чапанная вой­на» (чапан — крестьянский кафтан).

В советской прессе восстание изображалось как происки «белогвар­дейских заговорщиков», которым помогли «слуги белогвардейцев — правые эсеры», а вместе с ними «преступные авантюристы» — эсеры левые и, естественно, «кулацкая шайка» (только меньшевиков не упоминали, как напрочь в деревне отсутствовавших). Якобы под та­ким напором «часть крестьян, запутавшаяся в предательских сетях бессовестного обмана, сбитая с толку подлым преступлением прово­каторов, примазавшихся к Советской власти, восстали против рабо­чих и бедноты».

Еще совсем недавно в учебниках по истории такие выступления именовались «антисоветскими кулацкими восстаниями». А вот пора­ботавший в деревне после усмирения «чапанной войны» безвестный, но опытный большевистский «агитатор» Петров в не предназначен­ном для печати отчете рассказал о других причинах, уже не сваливая вину на белогвардейцев и эсеров. Вот как созревал и, наконец, «прор­вался» мужицкий бунт.

В большое село Новодевичье у волжской пристани (там «не толь­ко кулаческая часть, но и беднота выросла и воспиталась в атмосфере буржуазных способов наживы») пришли продотрядовцы. На эти бо­гатые хлебом районы легла

основная тяжесть продразверстки и дру­гих повинностей, а близость фронта потребовала от местной власти мобилизации людских и материальных ресурсов. Отряд явился после того, как уже потрудились чекисты: «...работавшая здесь чрезвычай­ка, во главе с убитым во время восстания председателем ее Казимировым, в высшей степени щедро употребляла избиение своих «клиен­тов» кулаками, прикладами, плетью, пиками и т. д.» Вновь прибыв­шие и уже обосновавшиеся «совработники» быстро нашли общий язык: «Находившийся здесь продотряд (Павлова) вел себя возмути­тельно: пьянствовал, совершал всяческие поборы (овец, молочные продукты), "отчуждал" безвозмездно что понравится, по ночам шла стрельба вверх и т. д. В пьянстве не уступали и ответственные пред­ставители: комиссар Белов, председатель ЧК Казимиров, начальник отряда Павлов, комиссар Стафеев». После такой «подготовки» на се­лян обрушились чрезвычайный налог, опись хлебных запасов и «моби­лизация» людей и скота.

«Агитатор» Петров назвал только нескольких исполнителей-«перегибщиков» — больше по чину было не положено. Телеграмма зав. политотделом Восточного фронта Г.И. Теодоровича и члена Ревво­енсовета фронта С.И. Гусева Ленину более откровенна: «Безобра­зия, которые происходили в Симбирской губернии, превосходят вся­кую меру. При взимании чрезвычайного налога употреблялись пытки вроде обливания людей водой и замораживания. Губернские органи­зации смотрели на это сквозь пальцы. При реквизиции скота отнима­ли и последних кур... председатель уездного комитета партии участво­вал, будучи членом ЧК, в десятках избиений арестованных и дележе конфискованных вещей и прочее. Партийная организация была теп­лой компанией грабителей, разбойников, белогвардейцев». Вот толь­ко появилась телеграмма не до, а после восстания, и «белогвардейца­ми» в ней названы свои «разбойники».

Как и сто, и двести лет назад, мужик не сразу хватался за топор и вилы. Конфликт развивался поначалу в «легальной» форме. Волнения начались 3 марта со схода, созванного с ведома Белова сельским сове­том. На сходе обсудили, как изящно выразился «агитатор», «несколько случаев слишком решительной реквизиции т. Беловым хлеба и скота... в результате толпа пришла к убеждению, что необходимо дать отпор действиям продкомиссара в масштабе всей волости». Начинать бунт одним не хотелось — лучше всем вместе.

4 марта крестьяне приняли решение «командировать в г. Сим­бирск 4 делегатов... с ходатайством об увеличении продовольственной нормы на людей и скот». «Своему» начальству деревня уже не доверя­ла, но еще оставалась надежда на ходоков к высшей власти. Члены волостного исполкома в тот же день отбыли в соседнее село — от гре­ха подальше, в надежде, что крестьяне изберут новый состав, которо­му они сдадут дела и заодно переложат на него ответственность перед уездными и губернскими властями.

Это был тревожный признак. Настроение крестьян стало менять­ся. Теперь ситуация зависела от того, кто сумел бы первым поднять или, наоборот, успокоить толпу. Прибывшие «городские» опасности не замечали и попытались селян припугнуть. Кто-то из толпы выдви­нул лозунги: «Да здравствует Советская власть, долой коммунистов-насильников!», «Долой коммунистов, комиссаров и евреев!» Другие мятежники захватили телеграф — все-таки шел уже XX век. Опыт усмирения крестьянских бунтов требовал решительных действий: зычного офицерского рыка, пальбы, немедленного ареста «зачинщи­ков», порки и публичного «прощения» покорившихся. Но большевики еще только учились...

Командир продотряда Павлов приказал «не употреблять оружия» — и тем продемонстрировал слабость. Крестьяне набросились на продотрядрвцев. «Когда началось отобрание оружия, надлежащего противо­действия оказано не было; большое значение при этом имело местное происхождение красноармейцев». Павлов был убит; на следующий день было покончено и с чекистами. В соседние села отправились гон­цы — поднимать народ, чтобы выступить «всем миром».

5 марта восстало село Русская Бектяшка, 7 марта — Усолье; вос­стание перекинулось на соседние волости. Как отмечали сами карате­ли, «все восстания начинаются по шаблону: появляется агитатор, сам влезает на колокольню и бьет в набат, затем приглашает собравших­ся восстать против реквизиции скота, хлеба и сбора чрезвычайного налога. Каждое восстание начинается убийством председателя испол­кома, членов совета и членов партии». 8 марта восставшие заняли уездный город Ставрополь; волнения перекинулись в волости соседней Симбирской губернии. Пришедшие из восставших сел зачитывали му­жикам воззвания. Вместе с мятежниками приходили пугающие слу­хи: большевики восстали против коммунистов, коммунисты реквизи­руют кур и хотят поделить собственность крестьян.