Выбирая свою историю."Развилки" на пути России: от Рюриковичей до олигархов

Соколов Никита

Судя по всему, это еврейское государство должно было быть созда­но в Палестине. Единственный прецедент, на который здесь мог сос­латься Пестель — это исход евреев из Египта. Видимо понимая, что для воплощения этого проекта нужна личность масштаба пророка Моисея, Пестель сделал оговорку: «Но так как сие исполинское предприятие требует особенных обстоятельств и иетишю-гениялыюй предприимчивости, то и не может быть оно поставлено в непремен­ную обязанность Временному верховному правлению и здесь упоми­нается только для того, об нем чтобы намеку представить на все то, что можно бы было сделать». Кажется, намек автора «Русской прав­ды» был услышан как русскими самодержцами, так и еврейскими сионистами, только вот итоги в первом случае оказались печальными, а во втором — позитивными.

Для осуществления «Русской правды» предполагалось установле­ние Временного верховного

правления. Сам Пестель предусмотри­тельно не оговаривал время его деятельности, но по показаниям дру­гих декабристов на следствии можно утверждать, что планировался срок в 10—15 лет. Временное правительство из пяти директоров при опоре на тайные общества и воинские части должно провести разме­жевание общественных (волостных) и частных земель, предупредить и подавить возможные волнения и беспорядки. Эта часть пестелевского плана — фактически введение военной диктатуры на переходный период — вызывала, пожалуй, самые резкие возражения и упреки в якобинстве как у современников, так и у историков. Однако для авто­ра эта мера была скорее строго практической и направленной на пре­дотвращение гражданской войны.

Историки давно спорят о степени утопичности двух декабристских конституционных проектов, об их большей или меньшей укорененнос­ти в российской действительности и традиции. На сегодняшний день очевидно, что основанный на европейских идеях цензового избиратель­ного права, конституционной монархии и федерализма муравьевский проект как раз именно в силу этих обстоятельств имел весьма туманные перспективы. Напротив, «Русская правда» с ее идеей традиционной для России сильной государственной власти и уравнительной демократии лучше вписывалась в российскую практику. Когда спустя тридцать шесть лет после восстания декабристов монархия решилась на отмену крепостного права, то реформа оказалась ближе к пестелевскому пла­ну (хотя крестьянам досталось гораздо меньше земли и за выкуп).

Не случайно в исторической перспективе (на сегодняшний день почти 180-летней) многие пестелевские идеи, начиная от создания всепроникающей тайной полиции и кончая революционной диктату­рой, получили практическое воплощение. Предложенные же Муравь­евым меры, по гамбургскому счету, до сих пор остаются для нас «в да­ли туманной, недосягаемой» — там же, где и подлинное «политическое преобразование отечества».

Помимо проектов Пестеля и Муравьева, до нас дошли сочинения и других, более умеренных заговорщиков — например, Федора Глин­ки, Николая Тургенева, Михаила Фонвизина. В последнее время, в значительной степени под влиянием историографической усталости от «трех этапов русского революционного движения» и усиления инте­реса к истории русского либерализма, почти все декабристское дви­жение, за исключением лишь «тоталитарного» Пестеля, стали тракто­вать как либеральное.

Действительно, в заговоре были очень разные по своим взглядам и стремлениям люди. Николай Тургенев, Михаил Фонвизин, Федор Глинка были бесспорными либералами, всегда ставившими под сом­нение революционные идеи и методы захвата власти. Особенно пока­зательна фигура первого. Сын директора Московского университета, друга Новикова, масона, он учился в Москве и Геттипгене. Вернув­шись в Россию, служил в Государственном совете и министерстве фи­нансов, стал одним из крупнейших экономистов своего времени. Его книга с сухим названием «Опыт теории налогов» выдержала два изда­ния и была интеллектуальным бестселлером своего времени.

В десятой главе «Евгения Онегина» при описании декабристских собраний есть слова: «Одну Россию в мире видя,/ Преследуя свой иде­ал,/ Хромой Тургенев им внимал/ И, плети рабства ненавидя,/ Пред­видел в сей толпе дворян/ Освободителей крестьян». Действительно, и государственная служба, и литературная деятельность, и участие в Со­юзе благоденствия, и директорство в Северном обществе для Тургенева были средствами для достижения главной цели — освобождения кресть­ян. Ибо: «Какое просвещение может быть там, где факел христианства еще не рассеял сумерки варварства; какая цивилизация — там, где че­ловек порабощен человеком!» Он пытался и практически облегчить по­ложение крестьян — перевел своих крепостных с барщины на оброк, в 1821 г. передал им безвозмездно тысячу рублей, организовал больницу.

В 1824 г. он уехал за границу «для поправления здоровья» и в вос­стании не участвовал, но за активную деятельность в тайных общест­вах был приговорен к смертной казни (замененной впоследствии веч­ной каторгой) и в Россию не вернулся, став, очевидно, первым рус­ским политэмигрантом.

В 1847 г. Тургенев издал свой знаменитый трехтомный труд «Рос­сия

и русские», в первом томе которого поместил свои воспоминания, во втором — общий очерк политической и социальной жизни России, в третьем — проект грядущих преобразований. Здесь он остался верен себе: сначала отмена крепостного права, реформа судопроизводства с введением суда присяжных, выборность администрации и реформа местного самоуправления, свобода печати. Только затем Тургенев предполагал установление конституционного строя, основанного на основном законе (как и Пестель, он назвал его «Русской правдой») и разделении властей. При категорическом отрицании им любых насильствешшх методов вся надежда оставалась на мудрость верховной власти. Действительная история реформ Александра II показала цену такой надежде.

После восстановления в 1856 г. в гражданских правах он приез­жал в Россию, горячо участвовал в обсуждении крестьянской рефор­мы. Когда в феврале 1861 г. в церкви русского посольства в Париже читался манифест об отмене крепостного права и священник вынес крест, все присутствовавшие посторонились, уступая дорогу Николаю Тургеневу и признавая тем самым его вклад в великое дело.

Тургенев был автором «либеральной» концепции истории тайных обществ в России. Согласно этой концепции, не только сам ее автор, но и большинство других участников этих организаций никогда не желали насильственного переворота, цареубийства и республики. А если какое-то тайное общество и желало всего этого, то сам он, Тургенев, никогда в такой организации не состоял. Правда, далеко не все декабристы бы­ли впоследствии согласны с этой концепцией. Так, Сергей Волконский, создавая на старости лет свои мемуары, заметил по поводу книги Тур­генева «Россия и русские»: «Случай, за который радуюсь за Тургенева, выпихнул его лично из Верховного уголовного суда, но не было ли ему еще более в обязанности не порочить печатно своих собратьев?». Инте­ресно, что в последнее время в отечественной историографии взгляды Тургенева возрождаются. Так, В.М. Бокова в своей книге по истории тайных обществ сомневается в «революционной природе» движения по причине «слабого присутствия намерения захватить власть и править самим». Разумеется, с таким подходом трудно согласиться. В очень не­однородном, «густонаселенном» и противоречивом декабристском дви­жении всегда существовали и боролись революционная и либерально-реформистская линии (а порой и переходили из одной в другую, как у Никиты Муравьева), но первая несомненно преобладала. Это обстоя­тельство хорошо показывают слова Пестеля на следствии: «Тайное на­ше общество было революционное с самого начала своего существова­ния, и во все свое продолжение не преставало никогда быть таковым. Перемены, в нем происходившие, касались собственного его устрой­ства и положительного изъяснения его цели, которая всегда пребывала революционная, и потому не было члена в Союзе, на которого бы Союз не надеялся именно для произведения революции, содействия ее успе­хам или участия в ней». Думается, что категоричному утверждению ключевой фигуры десятилетнего тайного заговора можно верить.

14 декабря 1825 года

Разногласия Северного и Южного обществ помешали их объедине­нию. Петербургские совещания весны 1824 г. закончились, вместо объединения, скорее, отчуждением двух тайных обществ и их лиде­ров. Пестель переживал случившееся как тяжелое поражение: «Я на­чинал сильно опасаться междуусобий и внутренних раздоров и сей предмет сильно меня к цели нашей охладевал». Как он признался на следствии, «Русская правда» «не писалась уже так ловко как прежде». Своим соратникам и друзьям в 1824 и 1825 гг. он не раз говорил о же­лании покинуть общество, уехать за границу — потому что только так он сможет доказать своим единомышленникам, что он не честолюбец, который «намерен половить рыбку в мутной воде».

Сергей Волконский сетовал впоследствии, что отговорил Пестеля от этой идеи. «Он был бы жив, и был бы в глазах Европы иным исто­риком нашего дела, как так недобросовестно, и скажу даже лживо выказал печатно Николай Тургенев, который уверяет, что не был чле­ном общества», — писал он в мемуарах.

По воспоминаниям же Николая Лорера, в ноябре 1825 г. Пестель заговорил с ним о необходимости «принесть государю свою повинную голову с тем намерением, чтоб он внял настоятельной необходимости разрушить общество, предупредив его развитие дарованием России тех уложений и прав, каких мы добиваемся». Но ни один из своих планов Пестель воплотить в жизнь так и не успел. Как известно, он был арестован 13 декабря 1825 г. по доносу своего подчиненного, ка­питана Майбороды, принятого им же в тайное общество.