Выбирая свою историю."Развилки" на пути России: от Рюриковичей до олигархов

Соколов Никита

Однако реальный ход переговоров оказался иным, не таким, ка­ким он виделся Пестелю до его приезда в Петербург. Сразу же выяс­нилось, что программные расхождения не столь велики, они касались скорее формы, нежели существа дела. И преодолеть их было вполне возможно. Тем более, что «Конституция» Никиты Муравьева, в отли­чие от «Русской правды», не была официально утвержденной прог­раммой Северного общества.

Давний заговорщик и один из директоров Северного общества князь Евгений Оболенский был согласен с республиканскими идеями «Русской правды», другой директор, Трубецкой, «то был согласен на республику, то опять оспаривал ее», и даже споры с Никитой Муравь­евым не выявили принципиальной разницы во взглядах. Муравьев, по словам Пестеля, отзывался «с сильным негодованием» о членах им­ператорской фамилии и утверждал, «что монархические формы» да­ны им (Муравьевым) своей конституции «ради вновь вступающих членов». Да и сам Пестель ради объединения был готов

отказаться от собственной республиканской программы (по словам Трубецкого, «показал вид, что убежден нами, и что в России конституционное правление не иначе может быть, как монархическое»).

Гораздо более сложными оказались переговоры о конкретном пла­не действий по захвату власти и введении нового строя. План Пестеля предполагал, во-первых, цареубийство, причем в исполнении своеоб­разного «отряда обреченных» («избранные на сие должны находиться вне общества, которое после удачи своей пожертвует ими и объявит, что оно мстит за императорскую фамилию»). Во-вторых, предусмат­ривалось введение диктаторского Временного верховного правления (только из заговорщиков) с неограниченной властью, которое, «при­няв присягу от Синода, Сената и всей России, раздав министерства, армии, корпуса и прочие начальства членам общества, мало-помалу... будет постепенно вводить новое образование». Сам Пестель видел себя одним из диктаторов, а бывшее тайное общество — своего рода кузни­цей кадров и «номенклатурой» новой России — «никто, не поступив предварительно в оное, не должен быть облечен никакою военною или гражданскою властью». Таким образом, из тайного общества получа­лась фактически политическая партия, которая захватывает власть в стране и удерживает ее с помощью военной силы до тех пор, пока ре­волюционные преобразования не станут необратимыми.

Планы Муравьева были совершенно иными. Во-первых, распро­странить «между всякого состояния людей "Конституцию"», произ­вести «возмущение в войске» и обнародовать текст конституции. Во-вторых, по мере военных успехов, «во всех занятых губерниях и об­ластях приступить к собранию избирателей, выбору тысяцких, судей, местных правлений, учреждению областных палат, а в случае вели­ких успехов — и Народного веча». Именно оно должно было догово­риться с царем, решить вопрос о форме правления и принять или от­вергнуть муравьевский конституционный проект. Это был план гораз­до более демократический, но и гораздо более трудный в исполнении. В отличие от пестелевской военной диктатуры он предусматривал на переходный период своеобразную национальную ассамблею, реше­ния в которой принимались бы большинством голосов. Однако такой план был уравнением со многими неизвестными — например, неясно было, кто, как и на основании каких принципов будет проводить местные выборы, что будет в случае отказа принять конституцию с императором и его семьей (автор предполагал при таком раскладе ус­тановление республики и высылку августейшей фамилии за границу, но непонятно, что надо было бы делать в случае отказа семьи «высы­латься» ). Не принимался в расчет и фактор времени, которое понадо­билось бы на местные выборы и достижение «великих успехов», а за­тем и на избрание Народного веча. Трудно поверить, что работавшие долгие годы в Генеральном штабе Муравьев и Трубецкой могли так по-любительски планировать будущее «дело». Скорее всего, их план был составлен наспех, к приезду Пестеля и с целью продемонстриро­вать ему независимость столичных заговорщиков, наличие у них собственной программы.

Видимо, это понял и Пестель, соглашавшийся буквально на все как стратегические, так и тактические предложения северян, но нас­таивавший на слиянии двух обществ и беспрекословном повиновении всех членов единому руководству. В результате на совещании, состо­явшемся на квартире Рылеева, было принято решение о соединении обществ. Казалось, заветная цель была достигнута. Однако через нес­колько дней это решение было отменено.

Роковую роль здесь сыграла приватная встреча Пестеля с Рыле­евым, в ходе которой лидер южан неосторожно выразил восхищение Наполеоном: «Вот истинно великий человек! По моему мнению: если уж иметь над собою деспота, то иметь Наполеона. Как он возвысил Францию! Сколько создал новых фортун!» Рылеев с его подчеркнутой любовью к «общественному благу» заподозрил в собеседнике мотивы личной корысти и, вероятно, первым из заговорщиков сравнил его с французским узурпатором. Он рассказал о своей беседе другим севе­рянам, и те в результате заговорили о Пестеле как о честолюбце, воз­мечтавшем воспользоваться плодами произведенной в столице рево­люции. В итоге этого дележа шкуры неубитого медведя северные ли­деры отказались иметь дело с Пестелем, а Никита Муравьев, не присутствовавший при принятии «объединительного» решения, пот­ребовал его отмены и добился своего.

В итоге объединение обществ было отложено до 1826 г., а репута­ция Пестеля — бесповоротно испорчена.

Как справедливо отметила биограф Пестеля О.И. Киянская, враждебное отношение северных лидеров вызвала, прежде всего, са­ма личность Пестеля.

Кондратий Рылеев на следствии утверждал, что «Пестель человек опасный для России и для видов общества». «Кори­фей» заговора, гвардейский полковник и опытный штабист князь Сергей Трубецкой вспоминал, что он «имел все право ужаснуться се­го человека», а Никита Муравьев назвал идеи Пестеля «варварскими» и «противными нравственности». Все они единодушно подозревали полковника в «личных видах», честолюбии и властолюбии.

«Никита Муравьев представлял его мне как человека опасно­го и себялюбивого, по я не мог в том увериться, не исследовав сего сам лично... Я говорил... о предложении его ввести рес­публиканское правление. Мне нужно было узнать, каким средством он сего хотел достигнуть, и я успел узнать тогда ж, что он обрекал смерти всю высочайшую фамилию, и для того именно нужно ему было содействие здешних членов... Сам он садился в Директорию. Я ему представлял узкое, ка­ковой подобные убивства нанести должны, что убийцы бу­дут гнусны народу, что людям, никакого имени не имеющим и неизвестным, невозможно сесть в Верховное правление... но уже тогда он увидел, что я его подозреваю в личных ви­дах, когда я ему стал доказывать, что он вместо законного самодержавного правления поставляет самовольный деспо­тизм директоров, которым отдает всю высочайшую власть в руки на неопределенное время>> (Трубецкой С.П. Записка-показание об истории тайных обществ //Восстание де­кабристов. Документы и материалы. Т. I. М.-Л., 1925. С. 90-91).

Версию о пестелевском бонапартизме приняли не только его оппо­ненты из Северного общества и — впоследствии — его следователи и судьи. Версию эту мы можем видеть даже в воспоминаниях добрей­шего протоиерея Петра Мысловского, окормлявшего декабристов во время следствия и присутствовавшего при казни. По его словам, пол­ковник «увертками, телодвижением, ростом, даже лицом очень похо­дил на Наполеона. И сие-то самое сходство с великим человеком, все­ми знавшими Пестеля единогласно утвержденное, было причиною всех его сумасбродств и самих преступлений. Ему погрезилось, так сказать, наяву, что он легко может сделаться в России тем же самым, чем был во Франции Наполеон». Внешнее сходство, сыгравшее нема­лую психологическую роль в судьбе Пестеля, подтверждают и при­жизненные портреты, и пушкинские наброски.

В итоге личные амбиции и борьба характеров сорвали переход всего заговора на более высокую ступень зрелости и уменьшили его шансы на успех 14 декабря 1825 г. Замысел, имевший долгую и зна­чительную историю, так и не сумел окончательно организоваться для политической победы. Это, между прочим, не помешало ему победить в иной плоскости — моральной и нравственной, создав (не без помо­щи Александра Герцена) знаменитую декабристскую легенду, мощно и долговременно повлиявшую на русское общественное сознание и культуру (от стихов Пушкина и Тютчева до песен Галича и фильма Мотыля «Звезда пленительного счастья»).

«Произшествия 1812,13,14 и 15 годов»

История декабризма начинается с роста общественной и особенно мо­лодежной активности в 1810—1811 гг., когда возникают первые объе­динения — офицерские кружки и артели, тайные общества. Перед Отечественной войной 1812 г. это были, например, сообщество офи­церов Кавалергардского полка, «Юношеское собратство» (или «Чока») и «Рыцарство». Для них помимо чисто дружеских и образовательных стремлений, как показала в своем исследовании В.М. Бокова, были характерны смутные, слабо оформленные идеи гражданского служе­ния, патриотической жертвы на благо отечества (причем «жертва» яв­но превалировала над «благом»), поиски сферы приложения сил.

Колоссальный толчок процессу кристаллизации тайных обществ дала «гроза двенадцатого года» и особенно заграничные походы рус­ской армии 1813—1814 гг. Как считают многие исследователи, 1812 г. стал первым совместным действием русской нации, рождавшейся на полях сражений, и привел к пробуждению национального сознания в самых разных его формах — от политических до литературных. Мно­гие из будущих заговорщиков прошли Европу от Москвы до Парижа, участвовали в важнейших событиях, менявших судьбы народов, и, очевидно, первыми из всех поколений русских людей могли почув­ствовать себя подлинными действующими лицами всемирной исто­рии. Знакомство с общественным и политическим строем европей­ских стран (некоторые были лично знакомы и беседовали с француз­скими либералами — Бенжаменом Коистаном и др.), чтение и обсуждение прочитанного сформировали у этой военной молодежи совершенно особое мировоззрение и круг интересов. «Все, что они видели, и все, что они вычитывали из иноземных книг, они прилага­ли к своему отечеству, сравнивали его порядки и предания с загра­ничными» (В.О. Ключевский). Сравнение нередко оказывалось не в пользу России, и тут в действие вступал очень характерный именно для этого поколения деятельный дух, который точно выразил Нико­лай Тургенев, — «нельзя же не делать ничего оттого, что нельзя сде­лать всего!»