Выбор Пути

Щепетнёв Василий

Я вошёл. Тут, конечно, пространства поменьше, чем в кабинете Первого секретаря обкома партии. Но избыток пространства здесь и не нужен, зачем пространство в тайном кабинете? В тайном кабинете должно быть всего в меру, чтобы человек не терялся в том самом пространстве а, напротив, был в центре.

Здесь в центре был Семен Николаевич Кузнецов.

Нет, он сидел с краю, глядя сквозь черную кисею на то, что происходит в зале, но он был центром не только кабинета — всего Каборановска.

— Заходи, Чижик, присаживайся, где хочешь.

Я оглянулся. В полумраке, да что полумраке, во мраке на четыре пятых видно было не очень, но, приглядевшись, я разглядел два стула прежней, гамбсовской поры. И на один

из них, ближайший, сел. Потому что мне не понравилось, что я услышал. Нет, не смысл слов. Голос. Первого декабря это был голос слегка утомленного человека. Сейчас это был голос умирающего. Нет, даже умершего.

— Да, я умираю, — сказал Кузнецов. — Ничего удивительного. И я позвал тебя не потому, что умираю, а потому, что умираю во второй раз. Мне кажется, Чижик, что и ты здесь не впервые.

Я, конечно, мог сказать, что не впервые, что мы уже встречались месяц назад, почти месяц, но не стал. Потому что Кузнецов говорил о другом.

— Здесь — это в семьдесят третьем году. Водку, коньяк, шампанское? Знаю, знаю, ты не пьешь. Я тоже не пил, думал, здоровый образ жизни, то да сё, но вот умираю тогда же, когда и в первый раз. Опухоль в голове. Какое-то мудреное название. Когда в первой жизни её нашли, я уже и не понимал почти ничего. Не запомнил. Сейчас… Через три дня поеду в Москву, в «кремлевку»… Как там у вас, медиков, говорят: полы паркетные, врачи анкетные… Нормальные там врачи, узнавал. Но — не лечится это. Лечить-то будут, химией, но проку никакого. Это мне наш местный эскулап сказал, а он толковый. Нет, если ошибается, и меня вылечат, буду только рад, да вряд ли ошибается. Впрочем, неважно. Так что я, пожалуй, выпью.

Он взял стакан, уже наполненный. Наполовину.

— Водка. Московская водка. В той, первой жизни я её попивал. Не много, но и не мало. И во второй жизни думал, что опухоль моя случилась от водки или курения. Вот не буду курить и пить, а буду по утрам зарядку делать, и доживу хотя бы до семидесяти. Ага, разбежался. Нет, я не жалею, что не пил. Напротив, трезвость хороша сама по себе, а не только в отношении здоровья. Но иногда…

Почему я тебя позвал? Потому что ты, похоже, тоже живешь дважды. На сто процентов не уверен, а на девяносто — да. Есть признаки. Был просто способным, а потом рывок — и ты талант. Учти, все таланты в государстве наперечёт, талант — достояние страны. Но я хочу о себе, о тебе ты и так знаешь.

В общем, так: родился, учился, воевал, опять воевал, опять учился, после войны работал на этом заводе инженером-технологом, старшим инженером-технологом, но до главного инженера не дослужился. В семьдесят четвертом умер. Опухоль в голове. Помучился, помучился, и умер. И вдруг раз! и мне снова семнадцать, а на дворе тридцать седьмой. Ну, что такое тридцать седьмой для молодого парня? Небо голубое, трава зелёная, девки ядрёные, чего же более. Расстреляли наркома за вредительство, а маршала за шпионаж? Посадили директора? Туда им и дорога! А так — жизнь, конечно, непростая, но интересная. Для всех, но не для меня. Я-то знаю, что будет Большая Война. Знаю, а сделать ничего не могу. И товарищу Сталину писал, и товарищу Ворошилову, и товарищу Калинину, и даже Лаврентию Павловичу Берия. Понятно, анонимно. Левой рукой. И письма бросал в Черноземске. Поди, найди. Да никто, думаю, и не искал. Потому что писем таких писали сотнями — о голоде, о болезнях, о железной саранче. И читали эти письма — и мои тоже — люди не сказать, чтобы очень образованные даже по тогдашним временам. Думаю, даже и не читали, а сразу выбрасывали эти письма.

Началась война. Во второй раз воевал получше, чем в первый, но не очень. Дан приказ — и хоть умри, но выполняй. А приказы отдавали те же люди, что и в первый раз. Героя получил, так не потому, что сделал что-то лучше, а рапортовал лучше, чем в прошлой

жизни. Но дожил до конца, три легких ранения, но жив. Выучился, пришёл сюда технологом. Всё как в прошлый раз, только я шевелился пошустрее, не отсиживался. Проявлял инициативу. Где необходимо — давил. Особенно в конце пятидесятых. Что нужно — проталкивал изо всех сил, от ненужного отбояривался. Стал директором. Стал хорошим директором хорошего завода. Стал отличным директором отличного завода. И заместители у меня толковые, умру — есть на кого дело оставить. А большего, извини, не сумел. Войну не предотвратил, победу не приблизил. А, вот: Гагарина спас. В той жизни Гагарин на «Союзе» полетел, полетел, а в космосе что-то случилось. Во время стыковки. Умер он в космосе. Погиб. Ну, я на хитрость пошел, не спрашивай, какую, подленькую хитрость, да. И у меня и знакомства уже в ЦеКа завелись, в общем, не допустили Гагарина к полёту. И полёт отодвинули, перепроверяли технику. Стыковочные узлы. Ради Гагарина и поподличать малость не грех, думал я. Только толку-то. Погиб Гагарин всё равно, да не один, а с полковником-летуном. И Комаров, что полетел вместо Гагарина, тоже погиб. Сложно всё. Вот, понимаешь, в той жизни я, к примеру, повернул налево, и кошелёк потерял, или украли в трамвае. В этой жизни я повернул направо — и споткнулся, и сломал ногу. Ну, и в чём выигрыш?

— Вы ломали ногу?

— Это я к примеру говорю. То есть трудно сказать, как оно повернёт. Ну, или вот стрекоза узнала, что наступит зима. Что ей, бороться с зимой? Или лучше, подобно муравью, строить зимнюю хатку с запасами провианта? Вот я заводом и занялся. Это моя хатка, мой провиант. Главное, люди. В одиночку ничего не изменишь, ну, разве провианта побольше соберешь. И то дело, но как ты этот провиант в голодный год сохранишь? Отберут и убьют. Ищи людей, собирай людей, расти людей, — с каждой минутой речь директора теряла связность, расползалась, таяла. То ли водка виной тому, то ли болезнь, а, может, всё вместе?

— И вот ещё, запомни: нас таких, живущих дважды, немало. Я прикидывал, один на миллион. Значит, в мире — несколько тысяч. Или больше. Только многие, как я говорил, строят попрочнее хатку и набивают её припасами. Как их вычислишь? А некоторые пытаются что-то улучшить в целом. Я? Ты спрашиваешь обо мне? Я — серединка на половинку. Моя хатка — мой город. Вот так.

Я его не спрашивал. Но слушал.

— И последнее. Знаешь, я не боюсь умереть. Мучиться только не хочется, это правда, а умереть не боюсь. И думаю: умру, а вдруг опять на дворе тридцать седьмой, и мне семнадцать лет? Что тогда делать буду?

Все. Теперь иди. Веселись. Я вот мало веселился, а зря. Веселый человек может больше, чем невесёлый. Только налей мне полстаканчика. А то руки трясутся, понимаешь… Не бойся, хуже мне не будет, наоборот, чем скорее, тем лучше.

И, когда я, выполняя просьбу Кузнецова, налил водку — не половину стакана, и четверти хватит, — я разглядел его лицо.

Да, хуже ему не будет.

Вряд ли.

Я был уже у выхода, когда Кузнецов меня спросил:

— А ты… Ты когда…

— Да ещё не знаю. Живу я. Живу.

— Молодец. Так и говори всем. Пока живёшь.

И я пошёл веселиться. Как умел. По полной программе. Презрительно отказался от микрофона и спел а капелла арию Неморино, чем ввел слушателей в оторопь, не помешавшую, впрочем, аплодисментам. На пианино сыграл уже свою версию «Венеры» с переходом в «Светит месяц». Заказал у аккордеонистов танго, и показал граду и миру стиль милонгеро с Лисой и Пантерой. Смеялся. Валял дурака.

А всё почему?

Всё потому, что, простившись с Семёном Николаевичем и закрыв за собой дверь в ложу, я не удержался, вытащил из кармашка фляжечку на две унции, и немедленно выпил коньяк. Андрей Николаевич что-то знал, предлагая оставить «ЗИМ» в гараже.