Выбор
Шрифт:
Вслух-то она ничего не скажет, только то, что хочет муж услышать. Но ежели что, свадьбу расстроит с превеликим удовольствием!
Не нравится ей Федор, попросту не нравится. И за дочку тревожно. Но покамест молчать надо.
Всему свое время, и особенно — слову.
Давно у Бориса такого дня хорошего не было.
Выбрался он из дворца легко, по полям пролетел, ветер свежий пил, как самолучшее вино, пьянел от терпкого привкуса на губах.
Спрыгнул, руки раскинул,
Воля…
Сколько ж лет он так не делал? Десять?
И не упомнить уже… как батюшки не стало, так и ушла куда-то радость, исчезла, не жил, а дни считал, ровно в подземелье сумрачном. А сейчас вот волной прихлынуло, накатило!
Захотелось.
Вспомнил улыбку теплую, глаза серые…
Красива ли Устинья Алексеевна? Хороша, да до Маринушки ей, как соловью до павлина. А все ж…
Есть в ней радость. Чистая, незамутненная….
Еще покататься? Или съездить, с горки прокатиться? По ярмарке походить?
Не так, как обычно делается, со свитой да со стражей, а для себя, для души? *
*- был у русских царей и такой обычай. На святки переодеваться и ходить по улицам, типа Гарун аль Рашид. Был. До Романовых — точно, а потом сгинуло постепенно. Рюриковичи себе многое позволить могли, а Романовы — нет, прим. авт.
Борис и сам не заметил, как коня повернул. До Ладоги-реки доехал, монетку парню кинул, тот коня привязал, посторожить обещал, а сам Борис гулять отправился.
Хорошо…
Когда не знает тебя никто, не требует ничего, не смотрит с почтением, не кланяется земно, зады кверху выставляя.
Что Бориса к горкам потянуло? Сам бы он век не ответил, но Устинью легко нашел. И Федора, и… сам гневу своему поразился. Да какое дело ему до боярышни, таких не одна сотня по Ладоге разыщется, еще и красивее найдутся? А вот… поди ж ты! При виде слез в серых глазах едва Борис за плетку не взялся. Было такое в их детстве: поймал Борис братца, когда тот кошку мучил, и выдрал так, что Федька потом долго ходил, почесывался. В обморок не падал, крови ж не было, а вот зад болел. И кошек братец потом не мучил. Никогда. Бориса побаивался.
Киска та, у Феденьки отбитая, еще долго у Бориса жила, мышей ему таскала… было дело.
А теперь, значит, подрос Феденька, забылась трепка старая, новой захотелось. И кошки забылись, девушек ему подавай!
Ух, мачеха, зараза такая, избаловала мальчишку!
Свято ведь уверен, что подарок он для любой женщины, и невдомек ему, что не его видят — царевича.
На пугало кафтан бархатный надень — то же самое и будет, как бы еще не ласковее улыбаться будут! А дружки его в том первые потатчики! Пакостники мелкие, все сделали, чтобы Устинья одна с царевичем осталась, неуж не понимали, что дальше будет?
Не удержался Борис, вмешался и не пожалел — такой радостью серые глаза полыхнули.
Брат
Не решился Федор на брата накинуться, так он и в детстве не кидался, разве что орал гадости да маменьке пожаловаться грозил. Кому-то сейчас он жаловаться будет?
Зашипел царевич злобно, да прочь ринулся, а Устя, напротив, ближе подошла…
Что она в Борисе увидела? Царь и не понял, сразу-то, но Устя за руку его схватила с неженской силой. Что говорила? Что просила?
Государь и половины не понял, зато хорошо другое осознал.
Вот почему Федора так тянуло к ней!
Теплая она. И рядом с ней тепло, душа оттаивает, ровно весна начинается. Сейчас бы наклониться, к себе ее притянуть, губами губ коснуться… и чем он лучше Федьки будет?
Только пока Борис с собой боролся, Устя что-то решила. Руку подняла, кончики пальцев его горла коснулись, у царя в голове зашумело…
— Устя?
Серые глаза расширились, а по наружному краю их ровно огни зеленые зажглись. Яркие такие… Боря и двинуться не смог сначала, а потом уж и поздно было.
Побежали огни, в единое кольцо слились, тонкие девичьи пальцы на горло легли — и словно что-то такое разорвали, по шее боль огнем хлестнула, потянула…
Как стена рухнула.
В миг единый царя огнем залило.
Жар ли, свет ли, холод?
Сам он на тот вопрос не ответил бы!
Как будто впервые за десять, двадцать лет вздохнул он полной грудью, а до того и не дышал вовсе. И так сладок этот вздох получился, что даже сознание поплыло, дрогнуло… может, и упал бы мужчина, да Устю надо было поддержать.
Девушка едва в снег у его ног не сползла.
Бледная вся, лицо ровно мраморное, под глазами в миг единый круги черные появились, а рука вся окровавлена. И на снег алая кровь капает. Нет на ее руке ран, а течет кровушка из-под ногтей, заливает белый снег, расцветает алыми цветами.
Может, и натворил бы царь глупостей, закричал бы, помощь позвал, да не успел просто, Устя кое-как глаза открыла.
— Кровь… ни к кому попасть не должна! Сейчас… опамятую…
Борис и рукой махнул.
Как был, поддерживая девушку, опустился на колени, зачерпнул снега в горсть, лицо ей протер, Устя губы приоткрыла, он в рот ей снега вложил…
Минут через пятнадцать девушка и оживела.
— Благодарю, Боря.
Давненько его так не называли.
Кому гуляния веселые, кому наставления родительские.
Боярышня Анфиса Дмитриевна Утятьева в горнице сидела, на отца глядела. Слушать не хотелось.
На улицу хотелось, к подругам веселым хотелось, на женихов погадать в неделю святочную, когда еще и не заняться таким-то…