Выход 493

Матяш Дмитрий

— Это ты невменяем, Тюремщик, — ответил Стахов.

— Что? — наклонился вперед, будто не расслышав вопроса, тот. — Что ты только что сказал?

— То, что слышал. Меньше бы дури курил, лучше бы соображал. Только на то мозгов и хватает, что избивать малолеток и проламывать исподтишка черепа.

— Ох, ни хрена ж себе как ты осмелел! — выкатив глаза, шагнул вперед Тюремщик. — Ты — заставной шакал, кем ты себя тут возомнил вообще? Кто ты такой, чтобы указывать мне, что делать, а? Ты что, великим боссом, твою мать, стал, пока Крысолова нет? Да я на тебя и на приказы срать хотел, понял? Если бы не я, никто бы и не увидел этого проклятого. А теперь ты мне говоришь,

что я невменяем?!

— Эй, эй! — закричал Борода, спрыгивая с машины на землю. — Хватит вам! Бешеный, чего ты таращишься?! Забери же его!

Стахов с Тюремщиком стояли теперь друг перед другом, как боксеры на фотосессии, впившись взглядами друг в друга, всем своим естеством выражая дикую ненависть и готовность превратить соперника в прах. У Тюремщика, как настоящего боксера, шансов на победу, завяжись вдруг драка, было бы, естественно, больше — как-никак тренировки и спарринги лучше подготавливают к рукопашному бою, чем круглосуточная рутинная служба на заставе. Но отчего-то он не спешил демонстрировать свое преимущество. Не решался проучить комбата, несмотря на то что тот был ниже его и не обладал такими горами выпирающих мышц. Невооруженным глазом было видно, что так нервничать Тюремщика уже давно никто не заставлял.

— Если вам, конечно, не интересно знать, что тут, — Бешеный присел над телом проклятого и поддел лезвием одного из своих мачете лямки рюкзака, — вы можете продолжать пялиться друг на друга как влюбленная парочка. — От этих слов его лицо расцвело в самодовольной улыбке. — Но знай, Тюрьма, я измены не прощаю. Пойдешь потом к Никитичу заставу подметать в звании ефрейтора. Правильно я говорю, Илья Никитич? Вам здоровяки ведь еще нужны? — И разрезал лямки.

Подоспевший Борода влез между ними, словно ребенок, желающий спать в одной кровати с мамой и папой.

— Хватит вам, мужики, ну не будьте же детьми, в конце-то концов, — раздвинул их локтями Борода. — Ну не подумал он, — с укором посмотрел он на Тюремщика, — правда же, зёма? Не подумал просто. Я ведь тоже хотел сначала пальнуть, когда он Бешеного ударил. Это ведь всё рефлексы, мало с кем не бывает? Никитич, — переметнул он взгляд на сурового комбата, — будет тебе, слышишь? Еще только не хватало между своими драки устраивать. Ну?

Не спуская глаз с набычившегося, нервно сопящего боксера, Стахов отступил на шаг назад и перевел взгляд на безразлично копошащегося в вещмешке Бешеного. Зародившийся в нем интерес постепенно превозмог бурлящую в кулаках и натянутых жилках в шее злость и чувство необходимости отомстить за Андрея…

— Что там? — спросил он.

— Не поверите, Никитич, он запасся «вяленкой» на год наперед! — с отвращением воскликнул Бешеный, выбрасывая на асфальт нанизанные на нити дольки темно-коричневого вяленого мяса. — Фу, крысятина. У них там в Харькове это что, деликатес такой?

— Магнитола есть? — присев на корточки рядом, нетерпеливо поинтересовался Стахов.

— Есть что-то… — нащупав на дне вещмешка твердый, объемный предмет, сообщил Бешеный.

Бережно, будто тот мог рассыпаться в прах в любой момент, он вынул завернутый в прозрачный целлофан небольшой бумбокс и протянул его Стахову.

Он был точно таким же, как и тот, что он видел почти три недели назад, такой же марки, такой же модели, разве что еще больше потрепанный. Ручка для ношения держалась только с одной стороны, решетки, защищающей динамик, не было, а из ряда серебристых кнопок осталось всего несколько, торчащих, словно стариковские зубы.

Стахов нажал на кнопку питания, потом на «Пуск», и белый диск, безоговорочно повинуясь, начал свое вращение.

Из

динамика послышался все тот же мужской голос, только звучал теперь он немного будто бы живее и увереннее.

«Помогите! Слышите?! Мы не верим, что в большом киевском метро не осталось никого, кто бы мог нам помочь. Десятки наших посланников год назад отправились к вам с просьбой о помощи. В этот раз их всего лишь трое, но мы надеемся, что хотя бы один из них доберется и сможет передать это сообщение… — голос затих, наступила пауза, нарушаемая только иногда слышащимися из динамика потрескиваниями. — Мы готовы поверить во все, только не в то, что вас нет. Вы ведь должны быть! Господь подсказывает нам, что раз есть мы, значит, есть и вы, братья! Мы ведь не могли выжить одни… А потому мы всем сердцем верим и надеемся, что вы нас слышите. Слышите! — снова короткая пауза. — Вы не отвечаете, но, возможно, вам нечего нам сказать. Вы не помогли нам, но, возможно, вам нечем нам помочь… Мы не таим на вас злобы, мы верим, что, если бы у вас была бы возможность, вы не отказали бы нам в помощи… Мы готовы поверить во все, только не в то, что вас нет. Мы ведь не могли выжить одни…

Братья, мы на великом распутье. У нас давно закончились боеприпасы. Нам нечем обороняться. Эти существа, мы называем их ходоками… кто-то умышленно истребляет их, чтобы они не могли нам служить. И теперь единственная наша защита — это стены. Мы взорвали выходы на поверхность в обоих направлениях и сгруппировались на „Спортивной“. Нас осталось чуть больше сотни человек, включая детей и стариков, половина из которых неспособна самостоятельно обороняться. Мы вынуждены признать, что не знаем, как проистекает рост посаженного нами растения и выжило ли оно под солнцем вообще, потому что уже больше трех месяцев не покидаем пределы станции. Наш духовный наставник отец Василий сказал, что мы должны взорвать еще и вход на „Спортивную“, дабы всяческая нечисть прекратила проникать в наши жилища. Но мы боимся, братья. Боимся остаться навсегда отрезанными от мира. Мы понимаем, что это единственный способ выжить, потому что наши копья ломаются, а щиты не выдерживают натиска враждебных тварей, ежедневно и еженощно прорывающих наши посты. Но быть погребенными заживо нам куда страшнее. Вся наша надежда — на вас! Нам удалось убедить отца отложить дату взрыва на пару месяцев, но больше нам не продержаться. Мы ждем вас, как никогда раньше. Мы все еще, уповая на Божью милость, ждем от вас ответа.

Начиная с сегодняшнего дня у нас осталось восемьдесят дней надежды, братья, после чего последний канал с миром будет навсегда разрушен. Сегодня двадцать четвертое мая две тысячи сорок седьмого года от Рождества Христова».

Округлив глаза, Стахов ткнул пальцем на кнопку обратной перемотки, потом вновь на «Пуск».

«Двадцать четвертое мая две тысячи сорок седьмого года…» — послышалось из динамика.

Перемотал снова.

«…мая две тысячи сорок седьмого года…»

— Твою мать, что это значит?! — воскликнул Бешеный.

— Да они там сбрендили, — послышался сзади голос Тюремщика.

— Нет, — всматриваясь опустевшими глазами в замершие кассетные катушки, сказал Стахов. — Не сбрендили. Они записали это пять лет назад…

— О Господи, так куда мы едем? — развел руками Борода. — Они ведь уже давно взорвали все выходы! И за столько времени под землей им по-любому настал капец…

Внезапный шорох в придорожных кустах заставил их всех переметнуть внимание туда и на мгновение забыть о послании харьковчан.