Выполнять и лукавить. Политические кампании поздней сталинской эпохи

Кимерлинг Анна

Во второй половине ХХ в. микроисторические подходы стали полноправным, а зачастую и модным инструментарием исторических исследований. Но само по себе это не снимает оппозицию «больших теорий» и микроисследований. Зачастую даже провозглашение автором микроисторической оптики исследования еще не означает следования этому принципу в реальности. Так, например, происходит в работе С. Ушаковой «Идеолого-пропагандистские кампании в практике функционирования сталинского режима: новые подходы и источники» [126] , где знаковые термины «практика» и «новые подходы» в заголовке никак не подкреплены изучением практических действий ни инициаторов кампаний, ни рядовых граждан, что само по себе не согласуется с исследовательской программой теории практик, как это будет показано ниже. На самом деле С. Ушакова сделала серьезный анализ действий власти по мобилизации населения на основании изучения средств массовой информации и нормативных документов. Однако здесь наблюдается существующая терминологическая путаница.

126

Ушакова С. Идеолого-пропагандистские кампании в практике функционирования сталинского режима: новые подходы и источники. М.: РОССПЭН, 2013.

В то же время уход от нарратива и макроисторических обобщений не означает формирования единой исторической методологии. Как указывает Н. Копосов, «трудности микроистории заключаются в том, что она невозможна как самостоятельная по отношению к распавшейся макроистории перспектива. Ее проблематика

и ее понятия заимствованы у макроистории и получают смысл только благодаря имплицитному соотнесению с “большими нарративами”. Именно поэтому микроистория гораздо естественнее вписывается в логику кризиса социальных наук, нежели в логику его преодоления» [127] , поскольку она оказалась не преодолением, а скорее хорошим дополнением к «большой истории».

127

Копосов Н. Указ. соч.

Кроме того, микроисторическая традиция зачастую видит феномены не в их непосредственной данности, а как знаки проявления той или иной скрытой силы, чаще всего политической. Так, история клиник у М. Фуко оказывается механизмом дисциплинирующей власти, средневековые войны у Ф. Броделя – продолжением экономики, а «великое кошачье побоище» в Париже XVIII в. у Р. Дарнтона – высмеиванием системы правового и социального мироустройства [128] . Сама микроисторическая традиция и теории смежных гуманитарных наук, привлекаемые в качестве теоретического подспорья начиная со времен школы «Анналов», чаще всего создавались в рамках левой, критической европейской мысли, что не могло не сказаться на их проблематике и общей направленности. В результате на многие микроисторические исследования можно перенести упрек, высказанный В. Вахштайном в адрес политической теории: «После политологической реконкисты мир никогда не будет прежним: мы научились видеть политическую волю, игру сил, отношения власти и доминирования там, где раньше видели повседневные и привычные социальные действия… Политические активисты… сумели доказать, что езда на велосипеде и городское садоводство – не что иное, как формы политического протеста» [129] . Однако так же как чрезмерное стремление во всем увидеть политику грозит потерей Политического (ибо если политика во всем, то ее просто нет), так и стремление свести исторические события (не важно, большие или малые) к тому или иному концепту (повседневности, дискурсу, практикам) грозит потерей Истории.

128

Дарнтон Р. Рабочие бунтуют. Великое кошачье побоище на улице СенСеврен. М.: НЛО, 2002. С. 91.

129

Вахштайн В. «Nothing is political…» // Социология власти. 2012. № 8. С. 6.

Означенные проблемы показывают, что сегодня невозможно создать единую методологическую основу исторической науки. В настоящий момент наиболее продуктивным представляется подход, при котором будут сочетаться макроисторические и микроисторические оптики в той мере, в которой они работают на цель исследования. Предмет настоящего исследования – политические кампании позднего сталинского периода – это, скорее, явление макроуровня в том смысле, что они разворачиваются в масштабах большой страны, реализуются большим количеством институций, вовлекают в поле своего действия большое количе ство людей в качестве организаторов, исполнителей или рядовых участников. Однако понимание политических кампаний как исключительно идеологических посылов сверху вниз либо как форм презентации господствующей идеологии кажется слишком однобоким. А ведь именно так они и трактуются большинством исследователей, что находит отражение и в применяемой терминологии: «идеологические кампании» у В. Гижова [130] и «идеолого-пропагандистские кампании» у С. Ушаковой [131] . Такой подход не учитывает, что между планом и реальностью, между лозунгом и его реализацией существует огромная пропасть, возникающая благодаря многочисленным факторам, не последнюю роль среди которых играют культура, повседневные практики, групповые интересы и многое другое.

130

Гижов В. А. Идеологические кампании 1946–1953 гг. в российской провинции (по материалам Саратовской и Куйбышевской областей): дис…. канд. ист. наук. Саратов, 2004.

131

Ушакова С. Указ. соч.

Рассматривать политические кампании исключительно через призму повседневности тоже не кажется продуктивным. При таком подходе повседневность превращается в замкнутый социальный мир, куда если и долетают сигналы «большего мира», то исключительно как принудительные стимулы для реагирования. «Историк повседневности ставит перед собой задачу понять групповые и индивидуальные реакции отдельных людей на правила и законы их времени», – считает И. Орлов, автор наиболее полного историографического труда по советской повседневности [132] . Конечно, между поведением шоковым, экстраординарным (т. е. спровоцированным политическими и социальными нормами и установками) и поведением повседневным, рутинным, существует зазор. Эти типы поведения нельзя смешивать, но также их нельзя и противопоставлять. Скорее, можно говорить об их взаимовлиянии и взаимопроникновении, когда на уровне повседневности начинают появляться практики, напрямую связанные с идеологическими клише, и, напротив, публичное, стимулированное указами «сверху» поведение оказывается пронизано повседневными практиками.

132

Орлов И. Б. Советская повседневность: исторический и социологический аспекты становления. М.: Изд. дом ГУ ВШЭ, 2010. С. 14.

Чтобы добиться лучшего понимания сложной взаимосвязи между двумя уровнями анализа, необходимо совершить несколько экскурсов в теории повседневности и микроистории.

2.2. Микроисторическая традиция и теория повседневности

Развитие микроисторической традиции в ХХ в. прослеживается как минимум с 1910-х годов. Именно тогда начинают появляться труды, ставящие своей целью написание «истории, как она есть». Одновременно с этим в гуманитарных науках разворачивается еще одно направление мысли, без которого не могли бы появиться ни микроистория, ни история повседневности. Речь идет о социологической теории повседневности, подкрепленной философской мыслью. Можно усмотреть определенную схожесть в развитии двух этих интеллектуальных течений в истории и в социологии, до поры существовавших параллельно и только потом, по прошествии десятилетий, взаимно обогативших друг друга. Одно из направлений (историческое) явно выстраивается от Й. Хёйзинги через школу «Анналов» к новой истории и дальше, к микроистории, уликовой парадигме, а второе – социологическое – от американского символического интеракционизма и феноменологии Э. Гуссерля через открытие повседневности А. Шюцем и Г. Гарфинкелем к идее конструктивизма П. Бергера и Т. Лукмана и далее, к идее конструирования исторической памяти, наций, знания у Э. Хобсбаума, П. Нора, Б. Андерсона и проч. Условно эти последовательности можно схематично представить в табл. 1.

Таблица 1. Становление микроистории и истории повседневности

В

этой схеме годы возникновения той или иной школы проставлены условно в соответствии с моментом появления основополагающей идеи того или иного автора. Разумеется, в последующие десятилетия эти идеи развивались, становились влиятельными и проникали в смежные отрасли гуманитарной науки. Но даже такое схематичное изображение истории становления микроистории дает нам наглядное представление о том, как ее отдельные элементы постепенно складывались в общую мозаику, со временем становясь иногда незаметными внешнему наблюдателю (например, студенту, изучающему историографию), но от этого не утрачивающими свою важность. Так, в построенном здании можно не видеть фундамента или других элементов конструкции, но для реализации всего замысла архитектора эти элементы сохраняют свое значение всегда. В нынешних исторических исследованиях тоже не всегда сразу видны их исходные постулаты, но от этого воздействие последних не менее сильно.

Ряд авторов, специализирующихся на методологии истории повседневности, уже отмечали это взаимовлияние микроистории и социологии повседневности. Например, в монографии И. Орлова «Советская повседневность: исторический и социологический аспекты становления» [133] этой проблематике посвящена первая глава. На связь микроисторической традиции с социологией указывает и И. Соловьева [134] . Но вряд ли эту тему можно считать полностью раскрытой, поскольку дело ограничивается простой констатацией фактов, причем неполной и неточной. Так, у И. Орлова встречаются такие утверждения: «Исходные позиции истории повседневности базируются на соединении идей Франкфуртской школы, философии истории, марксизма, англо-американской антропологии, постструктурализма и герменевтики», а далее следует перечисление авторов (Э. Гуссерль, А. Шюц, П. Бергер и Т. Лукман, Г. Гарфинкель, А. Сикурел, Н. Элиас, К. Гирц), из которых никого, за исключением разве что двух последних, нельзя отнести ни к одному из означенных направлений. И. Соловьева вообще ограничивается указанием на символический интеракционизм как на единственную социологическую школу, оказавшую влияние на культурную историю [135] .

133

Орлов И. Б. Указ. соч.

134

Соловьева И. М. Культурная история: суверенность дисциплины в век междисциплинарности // Стены и мосты-II. Междисциплинарные и полидисциплинарные исследования в истории: матер. межд. науч. конф. Москва, РГГУ, 13–14 июня 2013 г. М.: Академический Проект, 2014. С. 64–81.

135

Там же. С. 74–76.

Здесь другая задача: показать, как две исследовательские традиции взаимно обогащали друг друга на разных этапах. Попробуем бегло перечислить основные этапы становления микроисторической и микроинтеракционистской традиций с подчеркиванием того вклада в позднейший результат, который сделали разные авторы вне зависимости от институциональной принадлежности.

Первым поворотным моментом становления и микроисторической, и микросоциологической традиции стал рубеж XIX–XX вв., когда наряду с громкими попытками выявить объективные закономерности развития общества появились первые попытки объяснения социальных процессов через действия отдельных людей. В истории это связано с работами Й. Хёйзинги. Именно в творчестве этого автора можно увидеть поворот от простого бытописания к концептуальному изложению повседневной культуры и истории, что и стало отличительным признаком истории повседневности. Как считают современные авторы, «обращение Хёйзинги к социальной психологии и исследование ментальности и уклада средневековой жизни позволяют видеть в нем непосредственного предшественника французской исторической школы “Анналов”» [136] . В его работах была заложена дальнейшая программа всей микроисторической традиции, а именно – отказ от позитивистского и прогрессистского взгляда на историю в варианте «финалистского детерминизма; идеи провиденциальной необходимости; оправдания зла, несправедливости и насилия как орудий прогресса в истории; толкования настоящего как полной истины прошлого» [137] , а также отказ от модного историзма в изложении Л. фон Ранке. Представление Й. Хёйзинги о методах истории оказалось настолько непонятным историкам того времени (да и многим нашим современникам), что вызвало многочисленные нападки. «В то время как многое в его взглядах и предпочтениях позволяло сторонникам новых методов исторического исследования считать Хёйзингу приверженцем устаревшей “индивидуализирующей”, событийной истории, преемники традиционного идеализма в историческом знании, неокантианцы и неогегельянцы, расценивали его историографическую манеру как “антиисторизм” и “деградацию в социологию”, причем и здесь подразумевался пройденный этап: позитивистская антитеза историзму в XIX веке» [138] .

136

Новая философская энциклопедия: в 4 т. / Ин-т философии РАН; науч. – ред. совет: В. С. Степин, А. А. Гусейнов, Г. Ю. Семигин. М.: Мысль, 2010. Т. IV. С. 294–295.

137

Соловьев Э. Судьбическая историософия Хайдеггера // Прошлое толкует нас. М.: Политиздат, 1991. С. 353.

138

Тавризян Г. Й. Хейзинга: кредо историка // Хейзинга Й. Homoludens. В тени завтрашнего дня. М.: Прогресс, 1992. С. 408.

Одновременно с нововведениями Й. Хёйзинги в истории появляются первые социологические попытки уйти от доминирующего позитивизма, и что характерно – в Германии, с ее традициями исторической школы в экономике. Именно тогда, в работах М. Вебера и Г. Зиммеля, появляются рассуждения о методологическом индивидуализме, суть которого сводится к пониманию «социальных процессов как результата деятельности отдельных людей» [139] . Сформулированный таким образом принцип вполне очевидно стал, с одной стороны, реакцией на господствовавшие в тот момент теории позитивизма и марксизма, а с другой – привел к формулировке «методологической оппозиции индивидуализма – общество состоит только из людей и их действий, – и холизма – законы социальных целостностей не сводимы к действиям индивидов» [140] . Так М. Вебер на рубеже веков формулирует тезис о понимающей социологии, согласно которому целью социологии является анализ социальных действий и причин их возникновения через понимание того смысла, который вкладывает в данное действие сам его субъект, т. е. человек [141] . Эта установка в полной мере сближает социологию М. Вебера с методологией Й. Хёйзинги и шире – с новой исторической наукой школы «Анналов».

139

Микешина Л. А. Методологический индивидуализм // Энциклопедия эпистемологии и философии науки / гл. ред. И. Т. Касавин. М.: Канон+, РООИ «Реабилитация», 2009. http://epistemology_of_science.academic.ru/428/%D0%BC%D0%B5%D1%82%D0%BE%D0%B4%D0%BE%D0%BB%D0%BE%D0%B3%D0%B8%D1%87%D0%B5%D1%81%D0%BA%D0%B8%D0%B9_%D0%B8%D0%BD%D0%B4%D0%B8%D0%B2%D0%B8%D0%B4%D1%83%D0%B0%D0%BB%D0%B8%D0%B7%D0%BC.

140

Там же.

141

Современная западная философия: Словарь / сост. и отв. ред. В. С. Малахов, В. П. Филатов. М.: Острожье, 1998; Вебер М. Основные социологические понятия // Вебер М. Избр. произв. М.: Прогресс, 1990.